— Верно, понимаю,— ну, и пусть они ищут свой нектар; это их забота,— пытался шутить Качан.

Наташа снова улыбнулась,— на этот раз уж не столь снисходительно. И некоторое время шла молча, видимо, не желая возобновлять разговор, но Борис, стараясь забежать вперёд, заглядывая ей в лицо, продолжал:

— Пчёлы — не стадо коров, их на место пастбища не погонишь.

— Почему же! Пчеловод, если хочет получить много мёда, будет со своей пасекой всё время маневрировать: выставлять ульи туда, где подоспел обильный медосбор, скажем, зацвела гречиха, налились нектаром цветы липы. У нас под Москвой один инженер поставил рекорд взятка на улей; за лето собрал пятьсот килограммов. Я ездила к нему, и он рассказал: улей всё лето стоял на открытом пикапе и он с мая до октября мотался с ним по местам обильных медосборов.

— Не захочешь и мёда.

— Дело не в одном только мёде. У нас в последнее время нашлись скептики — стали утверждать: Московская область — не для пчёл. Обилие людей, химия, гербициды изменили лицо земли, здесь нет хорошего взятка. И пчеловодство пошло на убыль; в хозяйствах пасеки редки, на частных усадьбах и того реже. Вот инженер и бросил вызов скептикам. Он доказал, что земля московская не оскудела медоносами,— поставил рекорд сбора мёда на один улей. И — кажется: рекорд мировой.

— А вы?.. Вы тоже стремитесь к рекордам?

— Пчеловодство — моя профессия. Мне нужны знания.

Сказать ему было нечего, и Качан надолго замолчал. И поотстал от Наташи. Он был недоволен беседой,— собой, конечно; упрекнул себя за то, что не нашёл до сих пор с Наташей верного тона, и всякий разговор оборачивался для него конфузом.

Поравнялся с Натальей, шёл рядом, время от времени поглядывал на профиль её лица; шла она легко, смотрела вперёд весело, и от всей её фигуры веяло здоровьем, молодой нерастраченной силой. Впереди, шныряя по сторонам, бежал пёс.

Борис мысленно перебирал темы для разговора, но ни одна из них не казалась ему ни умной, ни уместной. Рассказывать о себе, о близких, о друзьях — интересно ли это будет девушке? Она его ни о чём не спрашивает, не кокетничает с ним, как все другие,— демонстрирует полное равнодушие. Ни разу не взглянула, не заговорила и даже как будто бы жалеет, что взяла его с собой.

— Я тут никогда не был, вон там пруд какой-то?

— Пруд Монастырский, за ним другие — и всё место называется Копнинские пруды. Почему Копнинские? — не знаю; и никто из тех, кого я спрашивала — не знает. Может, потому Копнинские, что копали их, копаные. Тут рядом Сергий Радонежский в скиту жил. Дмитрий Донской перед Куликовской битвой к святому старцу приезжал, благословения просил. Ослябия, Пересвета — знаете, конечно? Отсюда они. Монахи, скитники.

Взошли на взгорок, возвышавшийся у пруда. На противоположном берегу, словно витязи в боевом строю, стояли необычно высокие и могучие сосны; широко раскинули они чуть поникшие длинные ветви.

— Реликтовые,— пояснила Наташа.— Будто, отцу Сергию паломники из Сибири саженцы принесли. Как уж они несли, сохранили как — сие неведомо,— серьёзно проговорила Наталья слова той поры,— а только легенда есть такая. И ещё я слышала, будто в пруду этом монахи Сергиевой лавры во время польского нашествия бесценный клад захоронили — все сокровища лавры. С тех пор многие принимались искать тот клад, да он не даётся. А недавно тут с приборами столичные физики к делу приступились. И будто бы приборы им место показали, и размеры клада — и устремились учёные к тому месту, но топким оно оказалось. Едва ступят ногой, тянет вниз, засасывает; едва выдернут человека. Лесник тут неподалеку жил, так его жена рассказывала: вода — и та противилась. Я её спрашиваю: как же она противиться может, чай не живая. А так, говорит, и противится: взбурлится вся, мутная станет. Не хочет, значит, клад отдавать. Да зачем же она держит клад у себя? — спрашивала я. А женщина отвечает: «Люди, знать, не те за кладом пришли, дурные люди, антихристы. Ныне много людей таких развелось — Богу не угодных».

Сказки рассказывала, а слушать интересно. Много лет прошло, я тогда школьницей была, но рассказ её слово в слово помню.

Наташа присела на камень, развернула карту. Борис опустился рядом, вытянул на траве ноги. В спине чувствовал боль и усталость — давно не ходил так много. Смотрел на карту и думал: далеко ли пойдём? Но не спрашивал, делал вид, что это его не интересует. Наталья прочертила линию до деревни, оттуда до другой, до третьей, и лишь от третьей деревни провела прямую через лес до дома.

— Какой масштаб карты? — спросил Борис.

— Карта старая — полувёрстка.

Качан прикинул на глаз и ахнул: маршрут охватывает тридцать километров. Карандашные линии тянулись не по шоссе, не по просёлочным дорогам — лесными тропами, полями и чащобами. «Неужели за один день?..» И словно бы отвечая на тревожный незаданный вопрос Качана, Наташа поднялась, одернула куртку:

— Ну, пошли!

Пес, лежавший у её ног, рванулся вперёд. Он лишь краем глаза взглянул на хозяйку, угадал направление хода — далеко побежал; видимо, на разведку.

— Вы липу от елки и дуба отличить можете? — впервые обратилась девушка к спутнику.

— С трудом, но... как-нибудь.

— Тогда вот вам компас — идите вон той тропой, определяйте границу липовых насаждений.

— А вы как без компаса?

— Ничего. Я — по солнцу.

Она свернула с тропы и скрылась в орешнике. Борис крикнул:

— А если потеряемся?

— Не беспокойтесь. Атос вас найдёт.

Качан в недоумении пожал плечами и двинулся по указанной ему тропе. Разглядывал стволы деревьев: дубы, сосны, ели, осины, липы. Да, да — вот эти — липы. Стволы не толстые, гладкие, тёмные с красноватым отливом. Впрочем, это в лучах солнца кора так светится. Сорвал листья, бутончик, скрывший завязь будущего цвета, растер между пальцами. И сильный аромат ударил в ноздри. Знакомый, терпкий, медовый. Борис ничего не знал и не думал о природе запахов, но мёд такой ел не однажды — и не только у Наташи, а и там, в городе. «Наверное, сюда Наталья привезёт свою пасеку. И будет жить в лесу, как те... скитские монахи, как святой старец Сергий Радонежский. Ну — жизнь, работа! Но, может, Наташа пришлёт сюда того толстяка, или — «подручного» Игоря Придорогина? Ведь она у них бригадир. И ульев на пасеке будет триста-четыреста, а там и пятьсот.

Осматривая деревья, забирая всё влево, в сторону от Наташи, Борис думал об этой необыкновенной, немножко странной и непонятной — ни городской, ни сельской — девушке. В её жизни, занятиях и интересах всё «не как у людей», то есть не как у тех девушек и женщин, которых встречал, с которыми был близок Борис Качан. Эта — не стандартна, стоит и держится особняком,— от того, может быть, она и равнодушна к Борису, не испытывает от его близости ни робости, ни смущения. И смотрит на него, и разговаривает с ним — просто, без кокетства и желания нравиться. Да уж понимает ли она, кто я такой и с чем меня надо есть?

Оглядывая деревья, забирая всё время влево — по границе обитания лип, он видел перед собой невысокую возвышенность и за ней угадывал открытое пространство. Часы показывали десять утра. Всего лишь два часа они находятся в пути, а он уж чувствует усталость, он притомился и хочет есть. Только что завтракал, и уже — есть! А между тем, он ничего не взял, и насколько успел рассмотреть снаряжение спутницы, съестного и у неё не было. Как же так! — подумал он с ужасом. И от мысли такой — неожиданной, неприятной — остановился. Не может того быть! Он не выдержит и трех часов. В нём всё будет вопить, кричать.

Но тут пришла успокоительная мысль: зайдём в деревню, купим, что надо.

Ускорил шаг, а липы всё вели его влево, в сторону от Наташи. И он шёл, шёл по краю липовых насаждений минут сорок,— может быть, час. Наконец, лес кончился и он вышел на широкую просеку, по которой влево и вправо бежали металлические опоры высоковольтной линии. И тотчас к нему подбежал Атос, подал голос и устремился вверх по тропе, показывая направление. Там стояла и махала рукой Наташа.