Круглое лицо ее было грубо-загорелым от постоянной работы на воздухе, кожа сухая, в морщинках. Говорила она как-то невнятно, потому казалась не совсем нормальной.

— Не брала, и кончили разговор! — потеснила ее к выходу из кухни Анастасия Филипповна. — А спросить у тебя мы должны были, у всех спрашиваем.

Мария поела и легла снова спать. У ней дрожали от слабости ноги. Поздно вечером Мария Ивановна растолкала ее и велела выпить кружку горячего сладкого чаю, там намешана была сухая малина и не то спирт, не то водка. Мария старательно выпила, понимая, что о ней заботятся и люди ждут, чтобы она оценила. Улыбнувшись и поблагодарив столь же старательно, она снова заснула.

Проснулась среди ночи мокрой от пота. Но в комнатке было тепло, Мария достала сухую рубашку и переоделась. Надо было выйти, она надела пальто прямо на рубашку, сунула босые ноги в сапоги.

Морозило, светила полная луна, сверкал иней на взявшихся коркой буграх грязи. Черно, точно полыньи в реке, мерцали в домах окна. Неподалеку слышался женский и мужской смешок, разговор, быстрые звонкие шаги. Высокое черное небо было засыпано звездами. Мария вздохнула неглубоко — глубоко было больно — и побежала по мосткам дальше.

Вернувшись, она, скинув сапоги, пошла скорее лечь. Возле шкафа, освещенная лунным светом, стояла малолетка и стягивала через голову кружевную рубашку. На ногах у нее были те самые туфли.

Мария оторопело остановилась, глядя на полноплечую мягкую спину, на это желтовато-белое тело, решившее, что оно достаточно хорошо для ее береженой рубашки. Туфли были узки и длинны Нинкиной широкой ступне.

— Прекрасно! — сказала Мария, вдруг озлившись: от наглых этих шмакодявок, видно, нигде нет спасения! — Мне за милицией самой пойти или ты добровольно со мной отправишься? Недалеко, два дома всего.

Нина обернулась, замерла на мгновение, потом бросила рубашку на стул и словно ни в чем не бывало принялась стаскивать туфли.

— Мне-то что? — буркнула она. — Надо вам, так ступайте!

— Где деньги? — Мария взяла рубашку, от которой воняло тяжким потом. — Тайга, думаешь, воровать можно? Я, детка, в свое время прошла огонь, воду и медные трубы. Так что запомни: со мной лучше не связываться.

— А чего я у вас украла? — Нина надела собственную шелковую несвежую комбинацию и юркнула под одеяло.

Щелкнул выключатель — это вошла Лина. Зевая и не попадая в рукава нейлонового халатика, подошла к Марии.

— Нашлась пропажа? — она взяла рубашку, тут же брезгливо бросила на стул. — Господи, хоть бы помылась, прежде чем дорогое белье надевать. А ведь я так на нее и думала, больше некому взять. Где деньги дела?

Встала Мария Ивановна, подняла с полу туфли, покачала головой, аккуратно поставила на стул, рядом с рубашкой.

— Отгваздала как новую обувь дорогую, — с сожалением произнесла она. — Не заработала, так и не жаль… Нинка, а ведь тебя судить будут, а мы все свидетели.

— Да чего я сделала? — Нина села, щеки у нее покраснели пятнами, глаза были зло сощурены. — Подумаешь, рубаху и туфли надела! Чего им сделалось? Попросила бы, неужто не дали бы надеть? Жалко, что ли, вам?

— Почему я должна тебе свое белье давать? — Мария вдруг вспомнила, что на свое первое свидание она тоже надела чужие туфли, чужую шляпку и клипсы. Но то было в послевоенной голой голодной юности, и потом, шляпка все же не белье…

— Ладно, ты нам тут мозги не вправляй! — крикнула Лина. — Где деньги? Я без шуток за милицией иду: нынче у ней взяла, завтра меня почистишь. Ну?..

— Сами запрячут от глаз, а потом ищут, на людей говорят! — Нина босиком побежала на кухню, тут же вернулась с чьей-то кружкой, в которой торчали выжатые тюбики пасты и старые зубные щетки. — Вот! — Она вытряхнула кружку на стол. — Нынче утром еще видела, когда умывалась!

Разыскав в этом хламе свернутые в тугой квадратик десятки, она швырнула их Марии.

— Милиция! Да меня тут вся милиция знает! Испугали…

Она снова залезла под одеяло и легла, отвернувшись к стене.

— Видала я всяких… — Лина зевнула и пошла ложиться. — Но такую про́йду в первый раз.

Мария развернула деньги. Это были точно ее тридцать рублей, она случайно запомнила десятку, там, с краю, синим карандашом была написана цифра «530».

— Ладно, — взяв рубашку и туфли, она бросила их под свою кровать. — Но коменданту я скажу. Чтобы знали, где искать, если у соседей чего пропадет.

Произнесла она все это уже в воспитательных целях. Заснула сразу: все силы ушли на дурацкую ругню.

Утром Мария на работу поехала, потому что лежать в холодной комнате было, наверное, еще хуже. До обеда она с грехом пополам работала, обедать не пошла, прилегла на лавку в бытовке, заснула. А когда ее разбудили, то поняла, что подняться и куда-то идти у ней нет сил. Ее колотил озноб, подташнивало от слабости, трудно было даже голову прямо держать, она привалилась к стене вагончика. Валентина с явным раздражением велела ей ехать в поселок за бюллетенем.

Мария Ивановна, остановив выезжающий из котлована самосвал, упросила шофера не высаживать Марию у бетонного завода, а отвезти в поселок до поликлиники. Шофер поглядел, как Мария, смущенно усмехаясь своей слабости, пытается забраться на подножку, втянул ее на сиденье за воротник телогрейки, довез до крыльца поликлиники, провел, полуобняв за плечи, мимо длинной очереди в кабинет терапевта. Объяснил ожидающим, что Мария упала на площадке и, может, у ней инфаркт. Передав ее в руки врача, он ушел. За это время он мог бы сделать по крайней мере два рейса. Мария смущенно благодарила. Она все еще не могла привыкнуть принимать как должное, когда ей помогали, не имея в виду какой-то дальней или ближней выгоды.

Бюллетень на три дня ей дали. У ней была температура под сорок и хрипы в легких. Сестра сделала ей укол камфоры и каких-то антибиотиков, пообещала утром прийти в общежитие, пусть Мария лежит. Но ни госпитализировать, ни хотя бы довезти ее домой на «скорой помощи» врачу не пришло в голову. У него каждый второй в очереди сидел с высокой температурой: в поселке свирепствовал грипп, в больничке мест не было уже и в коридорах.

Мария брела домой, обливаясь липким потом, голова кружилась от слабости. Размышляла о том, что заболевает всерьез, а ухаживать за ней некому. Надо отдать должное Александру: когда она болела, он ставил ей горчичники, кипятил молоко и бегал за лекарством безотказно. Правда, когда хворал он сам или его мамаша, ухаживала за ними Мария. Ну а здесь она не имеет права ни на чье участие. И вообще скорей всего не имеет права на сострадание. Воспитание и прожитая жизнь не привили ей самой милосердия, желания жертвенно служить ближнему, особенно убогому ближнему. Александр и его мать не в счет, там все шло по принципу «мы — тебе, ты — нам втрое». А так ей в жизни не выпало бескорыстно помогать кому-то, быть к кому-то доброй. Огрызалась, точно паршивый щенок в стае собак, пыталась выжить, вылезти из сугроба, куда ее бросили, проверяя на живучесть. У ней нет на сберкнижке накопленных добрых дел, ей неоткуда снимать. Хотя, быть может, изначально природа заложила ей заряд доброты в сердце, было время, она слышала его, томилась им. Просто так получалось: долгое время не нужна была никому ее доброта — и отмерла…

Когда-то, если верить прочитанному, считалось естественным для истинного христианина ухаживать за тяжелобольными. Великие княгини, равно как и простые деревенские старухи, обмывали язвы прокаженных, смиренно несли грязный уход за чахоточными, паралитиками, раненными на поле боя. Но бабушка не воспитала в ней милосердия, способности сострадать сирым мира сего. Бабушка взлелеивала в ней гордость и сосредоточенность на здоровой энергии для ударного труда. Доброта, сострадание почитались ею за слабость, интеллигентскую мягкотелость, высмеивались жестоко.

Ей и в голову не могло прийти посетить умирающую старуху или тяжелобольную соседку, чтобы подежурить возле постели, подать лекарство и питье, убрать судно, повернуть с боку на бок, дабы не случилось пролежней, терпеливо слушать все, что бормочет лишенный ясности ума человек. Притащить дров, сбегать за хлебом — это пожалуйста, это ее сверстники делали с гордостью, словно участвовали в сдаче нормы на значок ГТО. Это было из их жизненного перечня — тимуровские бескорыстные подвиги. Но сердце тут молчало.