— Не зная броду — не суйся в воду.

Брод имел странное свойство: ночью, если купаться в нем, то не видно берегов, да и дно не ровное — только местные знают, где мель, а где глубина с буреломом. А авантюристов и дурных пьяных на наш век всегда хватало.

Я иду знакомой тропой, проходя старые домики соседей, вспоминаю, кто и где жил: вот, пьяница Минька тут обитал, тут Олег — тоже любитель выпить и подебоширить, зато к нему вся деревня обращалась, если требовалось подлатать крышу, тут баба Вера — у нее всегда было вкусное молоко, тут братья Егоровы жили, тут подружка обитала. А вот и местное отделение почты. За этим коричневым зданием с резным крыльцом уходит тропа вглубь от дороги, ведущая к Броду. Я снимаю свои кеды и ощущаю теплоту земли. Приятно, свежо, мягко. Трава щекочет щиколотки. Земля словно подпитывает меня энергией. Сразу вспоминаю, как вибрировала на Стоунхендже.

Нет, здесь нет энерготочки, но природа все равно чувствует меня.

Из глубин памяти возникает бархатный голос Рэйнольда, когда мы сидели с ним в придорожном кафе: «Магия — это природа. Нарушение физических законов». Где ты? Что ты сейчас делаешь? Думаешь обо мне? Или забыл? Проклинаешь? Обижаешься?

Ветер поднимается и начинает дуть в спину. Шелест травы и деревьев напоминает шепот, они гнутся под потоками воздуха. Стрекочущие кузнечики на мгновение замолкают, испуганные яростным ветром. Я останавливаюсь, чувствуя, как порывы стихии, обнимают и ласкают мою кожу, как колышется юбка, щекоча ноги. Закрыв глаза, превращаюсь в эти ощущения. И вместе с ветром отпускаю шепотом любимое имя: «Рэй».

Я часто так делаю, то пишу его имя на бумаге, а затем складываю лист в самолетик и запускаю из окна, то вывожу на запотевшем зеркале, наблюдая потом, как оно уничтожается стекающими каплями, похожими на слезы, то шепчу перед сном, то набираю ему смс и сохраняю в черновиках, будто отправляю. Моей фантазии нет границ. Мне хочется делиться своим одиночеством с окружающей меня действительностью, хочется, чтобы Рэйнольд простил меня…

Я так виновата. Прости меня.

Брод в предзакатных лучах прекрасен. Он зеркало заходящего солнца: алеет, искрится и сверкает. Трава полевыми цветами пушится вокруг него. «Лохматая» — даю определение природе. Россия действительно непричесанная какая-то. Если в Британии даже дикое смотрится куском задуманного дизайнером ландшафта, то в России все шалое, именно лохматое. Кто-то из писателей обозвал ее немытой, не знаю, для меня ей другое определение.

Именно там, в кудрявых зарослях сирени справа от озера я спасалась от насильников. Их было трое. Обкуренные чем-то трое парней увидели, как я шла с другого конца деревни домой. Они, словно волки, шли за мной следом, не отставая ни на шаг. Почуяв неладное, подгоняемая страхом преследования, я свернула на тропинку к Броду, думая, что успею убежать и спрятаться. Тем более у озера должна быть Варя, которая изъявила желание искупаться перед сном. Я не соизмерила их силы и свои. Они наоборот убыстрили шаг, нагоняя меня, как только почуяли, что ухожу в безлюдное место. А дальше началась погоня, где я кричала имя сестры. Эти звери были очень быстры, я еле успевала опережать их. Когда выбежала к Броду, то с холма сразу кинулась в кусты сирени, думая, что они меня потеряют из виду, что смогу переждать в зарослях. Но не тут-то было. Один из троих больше всех жаждал крови и боли, когда два его дружка отстали еще на холме. Ломая ветки, царапая руки, хлеща по ногам до крови и обжигаясь крапивой, я убегала от этого типа. Боже! Я никогда не забуду тот страх и панику. Даже воспоминаниям, когда я убегала от Саббатовцев и пыталась покончить жизнь самоубийством, прыгнув с крыши, не сравниться с этим.

Мне тогда было пятнадцать. Еще невинна и беззащитна. Он догнал меня и повалил на землю лицом вниз, я же издала истошный крик, который и услышала Варя — сестра словно почуяла, что мне нужна помощь. Пока эта скотина заламывала мне руки, пытаясь другой рукой стянуть мои шорты, Варя подскочила к нему сзади и послала такой мощный заряд магии, что он умер сразу же, корчась в конвульсиях, а по телу расцветала сине-фиолетовая сетка вен, как от удара молнии.

То была первая человеческая жертва Вари. Вторая была в этот же год, только зимой, дома, когда уже саму Варю пытался изнасиловать мамин хахаль. Правда, там все обошлось благополучно для обеих сторон: тот урод перенес инфаркт, благодаря тому, что мама пришла раньше с работы и сразу вызвала скорую, а сестренка осталась невредимой.

М да…

— Чего стоишь? Кого ждешь?

Веселый родной голос прерывает цепочку неприятных воспоминаний. Оборачиваюсь и вижу, как Варя идет, держась за руку с Кевином. Оба счастливые.

— Я тут подумал, что стоит отметить наш приезд! — Кевин показывает бутылку вина, которую держал в руке.

— А где фужеры?

— И это говорит та, которая упрекала меня в неприспосабливаемости к условиям жизни с вами. — Язвит Кевин в ответ. Он улыбается своей прекрасной улыбкой, а в ореховых глазах пляшут задорные огоньки. Тяжело слушать русский язык в его исполнении. Он все больше отрывается от Саббата и прошлой жизни. Еще чуть-чуть и действительно у нас будет Кеша, а не Кевин Ганн — шотландский мальчик из Блэкбёрна.

Он берет меня под руку, и мы все трое смотрим на водную гладь озера.

— Потрясающе! Меня окружают две самые очаровательные девушки в мире! Да еще и бутылка вина, закат, озеро…

Кевин произносит все так, будто только что сбылась его мечта. Это вызывает смех у нас с сестрой.

Мы спускаемся к водоему, после чего Кевин с помощью заклинания эффектно выталкивает пробку из голышка, словно в руках у него шампанское, а не простое вино. Варя закуривает, глядя на озеро, которое в закате стало огненным: наверное, на дне Брода черти разожгли свой инквизиторский костер.

Бутылка идет по рукам, где каждый делает глоток. Вино белое, сухое, от того и имеет кисловатый вкус — «вкус грусти», кажется, так его однажды определила сестра. Сейчас я согласна с этим. А что еще остается делать глупой девчонке возле Брода, которая потеряла любовь, но взамен обрела сестру? Только грустить…

— Помнишь? — Варя кивает на кусты сирени, в которых она спасла меня. Я киваю.

— А что там было? — по голосу Кевина ясно, что он ожидает какую-то пикантную подробность.

— Я там впервые убила человека.

Варя не говорит, а рубит своей честностью. Кевин смотрит на нее с некой примесью страха, недоверия и изумления. Я пытаюсь смягчить ответ сестры, открывая Ганну правду. Ведь он знает начало истории.

— Помнишь в Италии я убегала из клуба от вас? — Кевин кивает. Не удивлена. Как такое забыть? Думаю, он еще помнит по тому, что напилась там и танцевала с Рэйнольдом возле открытого пламени. А ведь это было свидание с Кевином, после которого планировалось, что он представит меня Светочу, как свою девушку. Но именно тогда всё пошло наперекосяк. Оденкирк окончательно заменил Ганна в моих мыслях, я уже не хотела ни с кем быть кроме него.

— Так вот, я вспомнила тогда то, что произошло здесь на озере. Трое парней бежали за мной, хотели изнасиловать. Во время погони, двое отстали, а один, самый прыткий, нагнал меня вон в тех кустах сирени и повалил на землю. Если бы не Варя, то он бы меня растерзал…

Кевин смотрит то на меня, то на свою девушку.

— И ты его убила? — Он все еще не верит, жаждет подтверждения. И Варвара кивает.

— Она просто перестаралась с даром. — Я пытаюсь оправдать ее.

— Хватит меня выгораживать и обелять! Кевин знает, какая я. И если бы та сволочь снова была тут, повторила бы, не задумываясь. — Варя злая. Но в ее тоне слышу незаметную горечь от произошедшего. Сестра отбирает бутылку у Кевина и, глядя ему в глаза, будто проверяя на прочность, делает большой глоток вина. Ганн смотрит и жалеет ее. Между ними происходит немой диалог, который можно озвучить так:

— «Смотри, какая тварь! Убила и не жалею».

— «Жалеешь. Не обманывайся».

Иногда, кажется, что Варя, словно специально перегибает палку, испытывая Кевина и его любовь. Хочет казаться хуже, чем есть на самом деле. И в эти минуты я боюсь за них, потому что, если оступится кто-то из них и отвернется, то оба не выдержат и погибнут. Они нуждаются друг в друге, как диабетик в инсулине — это жизненно важно и необходимо.