графию в журнале, пришел в уныние: что же, время для него
остановилось и за долгие годы он не пошел дальше этой роли?
Итог был неутешительный, и он жадно искал перемен, хотя не
знал, что должен для этого предпринять. Несколько скрашивала
его быт только дружба с молодыми товарищами по сцене — с на¬
чинающим актером, студентом-юристом Шверубовичем, которому
Суворин посоветовал переменить его «тяжелую фамилию» на бо¬
лее звучную, он стал Качаловым и вскоре после этого уехал из
Петербурга в провинцию, и с Тихомировым, тоже будущим мха-
товцсм. Эта дружба была более глубокой, они встречались и пе¬
реписывались до самой трагической смерти «пресимпатичного и
серьезного актера» 21, оказавшего большое влияние на взгляды и
вкусы Орленева.
У Суворина, и потом в Художественном театре, Тихомиров
сыграл много ролей, но особо памятных среди них не было, мо¬
жет быть, потому, что призвание у него было, скорее, режиссер¬
ское, если понимать под режиссурой духовное лидерство в труппе.
У него были все задатки, чтобы стать одним из идеологов театра,
и он стал им, если верить Вл. И. Немировичу-Данченко, который
в известном письме к О. Л. Книппер-Чеховой в июле 1902 года,
перечисляя уже определившиеся внутри МХТ течения, на нервом
месте назвал «тихомировское» с его горьковски-«зиаиьевской»
окраской. «Тихомировское течение очень симпатично по искрен¬
ности и народническим вкусам, но узко, как все прямолинейное,
узко и иногда тупо. А между тем это течение иногда самое бойкое
и захватывает даже Алексеева»22. Острая тенденциозность Ти¬
хомирова, видимо, и привела к его разрыву с МХТ. По пригла¬
шению Горького он уехал в Нижний Новгород в театр Народного
дома. Станиславский звал его обратно, он не вернулся. В 1904 году
Тихомиров поставил «Дачников» в Театре В. Ф. Комиссаржев-
ской в Петербурге, и присутствовавший на спектакле Горький
писал Е. П. Пешковой, что это был «лучший день» в его жизни.
В суворинском театре Орленев и Тихомиров не сразу отыскали
друг друга; в первом сезоне их общение было случайным, в меру
занятости в одних и тех же пьесах. Дружба началась со второго
сезона, когда двадцатичетырехлетиий Тихомиров изложил двадца¬
тисемилетнему Орленсву программу театральных реформ. Чело¬
веку стороннему эта программа могла показаться непоследова¬
тельной. С одной стороны, Тихомирова мучили толстовские сомне¬
ния по поводу искусства, рассчитанного на высшие классы, на
посвященных; философию избранности он считал безнравствен¬
ной. С другой же стороны, эстетика старого театра казалась
ему ярмарочно-грубой, вызывающе крикливой, апеллирующей
к инстинктам неразборчивой толпы. Но ведь такие же нссогла-
сующиеся мысли были у самого Орленева: поборник народного те¬
атра, он дорожил его неумышленной простотой и в то же время
не мог не признать, что язык этого театра не разработан и беден
оттенками. Как обойти это противоречие, как соединить слож¬
ность с ясностью? В девяностые годы такие и похожие мысли но¬
сились в воздухе, и не в том ли заключалась историческая миссия
Московского Художественного театра, что он сблизил два вражду¬
ющих полюса — общедоступность и утонченность — и поэзия са¬
мых сложных, порой неуловимых душевных переживаний, ничего
не потеряв в своей многозначности, впервые нашла общепонят¬
ный демократический язык на сцене.
Смутные чувства Орленева, его неосознанную тревогу Тихо¬
миров изложил с математической ясностью; просветитель по при¬
званию, он обладал талантом доводить свои мысли до предела
отточенности, до предела формул. Впечатлительный Орленев, не¬
сильный в логике, восхищался неуязвимостью доводов своего
младшего товарища. Подобно тому как десять лет назад в Во¬
логде маленький актер Шимановский открыл ему тайну театра
и романтическую сторону их профессии, так теперь Тихомиров,
не задев этих романтических чувств, научил его относиться к те¬
атру критически — в духовном развитии Орленева это был очень
важный шаг. Немирович-Данченко обвинял Тихомирова в прямо¬
линейности и групповой узости; возможно, что так оно и было.
Но в памяти близких друзей Тихомиров остался человеком ши¬
роких взглядов. Особенно поразило Орленева, что этот рациона¬
лист и умник, однажды посмотрев Дузе в какой-то ничтожной
пьесе, сказал: «Credo quia absurdum», поясняя, что у искусства
есть еще и своя логика, способная и пустяку придать величие. Ор¬
ленев знал латынь настолько, чтобы понять эту старую мудрость:
верю, потому что это невероятно.
Под влиянием Тихомирова у Орленева зародилась идея Моло¬
дого театра, свободной ассоциации актеров, не знающей антрепре¬
нерского своеволия, «кочующей коммуны», которая скиталась бы
по русским деревням и своим искусством обеспечивала бы себе
пропитание. Утопия эта осталась утопией, Орленев потом воз¬
вращался к ней много раз и, пока был жив Тихомиров, мечтал
о сотрудничестве с ним. И не только по части актерской ком¬
муны и крестьянского театра. Летом 1905 года Горький писал
Чирикову из Куоккалы: «Недавно один мой знакомый, только
что вернувшийся из Америки, говорил мне, что Орленев делает
хорошие дела с «Евреями» (пьеса Чирикова.— А. М.) и даже
снял театр на весь сезон. Слух этот подтвердил мне Асаф Тихо¬
миров: Орленев зовет его в Америку на 47г тысячи долларов.
Ловко?»23. За восемь лет до того, в Петербурге, они и думать не
смели о таких баснословных гонорарах и весной 1897 года
скромно, как актеры второго положения, подрядились в гастроль¬
ную труппу Далматова, отправившуюся в поездку по южным го¬
родам страны.
Репертуар у гастролеров был уже игранный: «Трильби», «Се¬
вильский обольститель», тургеневская «Провинциалка», «Бан¬
крот» Бьёрнстьерне Бьёрисона, серия водевилей и, как гвоздь
программы, первая часть трилогии А. К. Толстого — «Смерть
Иоанна Грозного», «разрешенная к постановке в провинции ис¬
ключительно г. Далматову», как сообщала реклама в местных
газетах. Гастроли проходили более чем посредственно, актеры
собрались сильные, а сборы были жалкие, едва оправдавшие рас¬
ходы на содержание труппы. Так, например, в Екатеринославе,
нынешнем Днепропетровске, по словам журнала «Театр и искус¬
ство», вместо «пятнадцати объявленных спектаклей труппа Дал¬
матова сыграла еле-еле пять» 24. В поездке, хотя условия ее были
неудобные, Орленев оживился и, как в недавние годы службы
в провинции, придумывал разного рода веселые мистификации;
особенно от него доставалось антрепренеру Шильдкрету, у кото¬
рого при скверном обороте дел каждый заработанный рубль при¬
ходилось добывать хитростью. Но эти развлечения не доставляли
Орленеву прежней радости, его дорогие ужины, которые потом
оплачивал по счетам хозяев гостиниц Шильдкрет, из импровиза¬
ций постепенно превратились в заученный прием. И Орленев
горько пил, мучаясь от преследующих его «комплексов», от тют¬
чевской драмы невыраженных чувств — «Как сердцу высказать
себя? Другому как понять тебя?»
«.. .Я носил в душе,— не очень складно писал Орленев в своих
мемуарах,— неудовлетворенность от той боли, которую причиняла
невозможность для меня выступать в драме благодаря малень¬
кому росту и неподходящему лицу» 25. Он долго не хотел мириться
с этой невозможностью, но в конце концов его силы истощились.
Вот и теперь, во время гастролей далматовской труппы, харьков¬
ская газета «Южный край», похвалив Орлеиева в роли слуги
Педро («Севильский обольститель»), особо отметила выигрыш-