безудержно, буйно.

Так, явление первое второго действия «Ревизора» играл Вар¬

ламов как свою одноактную комедию, на время выделенную из

большой пьесы; как спектакль в спектакле. И имел он ясно очер¬

ченный конец — новый приступ ощущения голода, ласковое по¬

глаживание брюха с неизбывно тоскливым нытьем:

—       Ах, боже ты мой, хоть какие-нибудь щи!

Тут раздавался стук в дверь.

—       Стучится, верно, это он идет.

И дальше еще одна отсебятина (слов этих нет в тексте пьесы):

—       Пойти открыть, что ли...

Говорил так, а поступал наоборот: ложился, вернее — валился

на кровать.

Осип должен встать (у Гоголя — «поспешно схватывается с

постели»), открыть Хлестакову дверь, принять у него фуражку и

тросточку. Варламов этого не делал, вставал только после того,

как Хлестаков уже вошел.

—       А, опять валялся на кровати?

И ответил — без тени смущения, переводя взгляд с Хлестакова

на измятую постель, с которой только что встал:

—       Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати,

что ли?

Гоголь пишет об Осипе, что он «в разговоре с барином при¬

нимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выраже¬

ние». У Варламова не было ни суровости, ни грубости. Пренебре¬

жение барином, презрительное равнодушие. Ни в грош не ста¬

вил его. И не служил ему, а жил при нем.

Этот тон взят с самого начала и выдержан до конца спектак¬

ля. Вот Осип уже в доме Городничего: спрашивает, что можно

бы поесть?

Мишка. Простого блюда вы не будете кушать, а вот как барин ваш

сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.

Осип. Ну, а простого-то, что у вас есть?

Мишка. Щи, каша да пироги.

Осип. Давай их, щи, кашу и пироги!

Кажется, нет ничего смешного в самих этих словах.

«Варламов же, изобразив на лице предвкушение предстоящего

удовольствия, представляя не просто голодного человека, а чело¬

века с прожорливостью, соответствующей этой огромной фигуре

в длинном сюртуке, с заросшей каким-то чертополохом головой,

произносил «Давай их, щи, кашу и пироги...» на вдохе, втягивая

в себя воздух. Это всегда вызывало в зале неудержимый смех.

Интересен уход Варламова в среднюю дверь сцены, когда слу¬

га Городничего приглашает его полакомиться щами и кашей.

Взглянув па слугу сверху вниз, как на ничтожество, пресмыкаю¬

щееся, Варламов, выпрямившись во весь свой громадный рост,

выпячивал грудь и, заложив за спину руки, ладонь в ладонь, по¬

шевеливал большими пальцами. Далее он на минуту останавли¬

вался, а затем, закинув голову назад, важной поступыо, как

победитель, уходил. Этот уход Варламова всегда сопровождался

аплодисментами...»

Так описывала эту маленькую сценку артистка Н. Л. Тирас¬

польская — участница спектакля «Ревизор».

Тут уж не только Хлестаков, но и Осип изображает важного

барина.

Разморенный ленью, сытым и сонным покоем в доме Город¬

ничего, оживлялся только в конце четвертого действия, когда ну¬

жно было удирать от греха подальше, как, бывало, давал стрекача

от извозчика петербургскими проходными дворами.

И понятно, откуда бралась такая прыть: спасаться! Не о гос¬

подине своем пекся варламовский Осип — о себе.

Никто из русских художников не рисовал портретов действую¬

щих лиц «Ревизора» вернее Петра Михайловича Боклевского.

А Осип у Боклевского — долговязый, худущий, мрачный челове¬

чина с насупленными жесткими бровями и уныло висящими уса¬

ми. Словно бы «дядька» из служилых солдат, приставленный

Хлестаковым-отцом к своему непутевому сыну.

Кажется, один только Н. К. Черкасов взял этот внешний ри¬

сунок образа, играя Осипа в постановке «Ревизора» 1951 года на

тех же подмостках, где некогда выступал Варламов. Был очень

хорош черкасовский Осип, очень верен Гоголю и Боклевскому.

Злой от голода и смешной в попытках поучать необыкновенно

легкомысленного барина своего, Черкасов, пожалуй, был единст¬

венным Осипом, который ничего не взял у Варламова. Все дру¬

гие исполнители этой роли, на протяжении нескольких десятиле¬

тий, так или иначе пользовались варламовскими находками и

опытом. Повторяли, подражали, утвердили варламовское толко¬

вание образа Осипа.

Так, по-варламовски сыграл Осипа уже в наше время А. Н.

Грибов в кинофильме «Ревизор».

Большой, грузный, ленивый, малоподвижный. Брюзга и вор¬

чун, только и озабоченный тем, чтобы поесть. Кажется, и не мо¬

жет быть у Хлестакова другого слуги. Именно вот такой Осип,

варламовский: бессовестный захребетник при записном бездель¬

нике. Разве может быть он «дядькой» Хлестакову, может настав¬

лять его?

Весь дух крепостнического строя, узаконенное господское

дармоедство словно бы залезли в душу этого Осипа, источили,

исказили ее, извратили человека вконец. Осип в толковании Вар¬

ламова был не жертвой несправедливого общества, а его порожде¬

нием, его уродливым плодом.

И смеялись над ним, как смеются люди, глядя на огурец, ко¬

торый, загнанный в бутыль с самой завязи, неестественно разрос¬

ся, приняв причудливый вид.

О варламовском Осипе можно бы сказать словами Гоголя (из

«Развязки «Ревизора»):

«В таком совершенстве, в такой окончательности, так созна¬

тельно и таком соображении всего исполнять роль свою — нет,

это что-то выше обыкновенной передачи. Это второе создание,

творчество».

Сохранился фотографический снимок — Варламов в роли Оси¬

па. Но в те времена оптика была плоха, светочувствительность

пластинок очень мала. Фотограф просил: «Не двигайтесь, не ды¬

шите...» И чуть ли не целую минуту «выдерживал». Поэтому на

снимке варламовский Осип выглядит скованным, застывшим ис¬

туканом.

Сохранилась граммофонная запись монолога Осипа. Но и спо¬

соб, возможности звукозаписи были в те времена не бог весть

какие. Да и Варламов не играет Осипа, а читает текст роли по

книге. И очень торопится, потому что сказано было: «Только во¬

семь минут! На восковке — сорок витков, больше не берет»...

А словесное описание того, как Варламов играл Осипа? (Оно

сложилось из великого множества рассказов людей, видевших его

в «Ревизоре».) Оно ведь тоже не заменит живого впечатления от

актерской игры.

И — другая комедия Гоголя — «Женитьба», оговоренная авто¬

ром как «совершенно невероятное событие в двух действиях».

И совершенно невероятное событие для Александрийской сцены;

спектакль удивительно стройный, слаженный, во всем согласный

авторскому посылу. Играли его с прочным и привычным успехом

долгие годы кряду. И не так, как заведено было в этом театре, —

кто во что горазд. Спектакль художественно цельный по всем сво¬

им слагаемым, равновысокий по уровню исполнения всех ролей.

Ни одного неверного или полого звука, ни одной нескладицы.

Беспримерный хор ладно спевшихся первых голосов.

Агафья Тихоновна — Е. И. Левкеева (позже — М. Г. Савина),

Фекла Ивановна — В. В. Стрельская, Подколесин — В. Н. Давы¬

дов, Кочкарев — Н. Ф. Сазонов (позже — К. Н. Яковлев) и Яич¬

ница — Варламов...

Что за человек этот Иван Павлович по «содомной» фамилии

Яичница и ио должности в департаменте — «экзекутор»?

Еще до того, как появится на сцене, рассказывает о нем сваха

Фекла Ивановна:

—       ...Такой важный, что и приступу нет. Такой видный из се¬

бя, толстый; как закричит на меня... Да еще, мать моя, вклеил

такое словцо, что и неприлично тебе сказать. Важный господин.

Неча сказать, барин так барин: мало в эти двери не войдет — та¬