кой славный.

И вот появляется сам.

Уж кажется все знали Варламова: велик ростом, дороден. Но

в роли Ивана Павловича Яичницы вроде бы становился еще

выше и тучнее. Глыба глыбой! Входил в двери боком, потому —

поперек себя шире. Походка топтыгинская, тяжеловесная, косо¬

лапая. Иссиня-черные, смоляные густые волосы, брови, бакен¬

барды торчком — ни пригладить, ни причесать. Глаза цепкие,

хваткие, сосредоточенно мрачные. Лицо — цвета луковой шелухи.

И так же лоснится.

На нем вицмундир темно-зеленого сукна. Кажется, вот-вот

треснет по всем швам от тугих телес. А не треснет, так, значит,

сшит медной проволокой. Сапоги — рыжие, пудовые.

Войдя в комнату, Варламов внимательно, дотошливым взгля¬

дом осматривался, оценивая в уме обстановку. Ведь Яичнице не

так невеста нужна, как ее приданое — «движимое и недвижимое

имущество». Извлекал из кармана «регистр», прилежно состав¬

ленный со слов свахи.

—       Каменный двухэтажный дом.

Голос гремучий, гулкий, на басах — что рык медвежий.

Прочитав первую строку из регистра, Варламов подходил к

боковой стене и, напирая плечом, всей тушей своей наваливался

на нее: каменная ли? (В этот момент за кулисами четверо рабо¬

чих сцены поддерживали декорацию. Варламов мог обрушить ее.)

—       Дом каменный двухэтажный — есть! Флигеля...

Став возле окна, смотрел во двор.

—       Есть. Дрожки, сани парные с резьбой...

Искал глазами сарай во дворе и словно видел с высоты вто¬

рого этажа, сквозь железную крышу сарая дрожки да сани. И не¬

довольно бурчал:

—       В лом годятся... Ложки серебряные, две дюжины.

Упирал взгляд в огромный дубовый шкаф и удовлетворенно

кивал головой: ложки, конечно, есть — две дюжины, серебря¬

ные.

Читал дальше по «регистру» про то, чего не могло быть в этой

комнате. Выходил вперед и сообщал свою мысль зрителям:

—       Нужно все это проверить на деле. Теперь, пожалуй, обе¬

щают и домы, и экипажи, а как женишься...

Злой, недоверчивый, пристальный взор в публику. И сразу

наружу вся косматая душа нещадного корыстолюбца.

Когда в доме Агафьи Тихоновны собирались искатели ее ру¬

ки, варламовский Яичница разговаривал с ними небрежно, ронял

слова свысока — подбирай, мол, сам, кому надо. Чиновник не¬

большого звания, держался так, словно и губернатор ему не брат.

Сверх всякой меры полон тупого сознания своей значительности.

И говорил не «в сторону», как требует того авторская ремарка,

а прямо глядя на Жевакина, Анучкина, Старикова:

—       ...Я пойду обсмотрю со двора дом и флигеля: если только

все как следует, так сего же вечера добьюсь дела. Эти женишки

(мерил глазами всех поочередно) мне не опасны. Народ что-то

больно жиденький. Таких невесты не любят.

И, убедившись в добротности «недвижимого», уверенный в

своей неотразимости, «сего же вечера» требовал ответа Агафьи

Тихоновны: «да или нет», «изъяснитесь». И гремел многотруб¬

ным голосом, будто не с невестой беседует, а распекает подчинен¬

ного коллежского регистратора, который провинился по службе и

должен быть выгнан взашей.

—       Ух, прибьет, прибьет, — вскрикивала Агафья Тихоновна и

убегала.

А ведь с него станется, такой Яичница и впрямь прибьет, а

то и вовсе сживет со света.

Надут, нелеп, страшен. И смешон своей нелюдской громозд¬

костью, непомерным и несостоятельным величием, призрачной

силой, за которыми угадываются человеческое ничтожество, мел¬

кота побуждений, убогая нищета духа. Смешное в этом несоответ¬

ствии внешнего и внутреннего. Внушительного вида глыба —

всего только пустотелый пузырь. Его — первого из женихов

Агафьи Тихоновны — сдувает. От одного обманного слова Ночка-

рева.

Что невеста — дура, что «за ней водится дурь с самого сыз¬

мала», не тревожит Яичницу. Наоборот, Варламов улыбался, ус¬

лышав эти слова, улыбался в первый и единственный раз.

—       Дура тоже хорошо!

И на короткое мгновение Яичница, казалось, ясно представ¬

лял себе счастливую жизнь с женой-дурой, покорной, раболепно

почитающей превеликий разум богоданного супруга своего.

—       Дура тоже хорошо... Выли бы статьи прибавочные в хоро¬

шем порядке.

Но Кочкарев уже не отступится: какие там «прибавочные

статьи»? И дом-то — одна слава, что каменный, «стены выведены

в один кирпич, а в середине всякая дрянь — мусор, щепки,

стружки».

Исчезла мгновенная блаженная улыбка. Варламов рычал ог¬

лушительным басом. Точь-в-точь — «генерал перед фрунтом».

Гремели бранные слова про сваху: оиа-де и бестия, и ведьма, и

старая подошва, хотела обмануть его, Яичницу! И тут Варламов

стучал кулачищем по столу .с такой силой, что казалось, оста¬

нутся на дубовой доске глубокие вмятины. Топал тяжелыми но¬

гами так, что половицы ходили ходуном. И, убираясь вон, никак

не мог продраться сквозь отнюдь не узкие двери, застревал в них.

Протискивался боком. И одна нога за порогом, другая — еще

здесь, бросал свои последние слова.

—       А невесте скажи, что она...

Какое бы словцо «вклеить»? Варламов угрожающе смотрел в

противоположную дверь, за которой скрылась Агафья Тихоновна,

и после длинной паузы — повторял:

—       А невесте скажи, что она... подлец!

И с этим — вон.

Несуразные слова о невесте, что «она подлец», произнесенные

самым низким протодьяконовским басом-профундо, медленной

волной раскатывались по всему театру, на всю высоту его ярусов.

И грохотал зрительный зал от хохота и рукоплесканий. Дейст¬

вие пьесы останавливалось чуть не на минуту. «Немая сцена»

как в конце «Ревизора». И не только потому что дальнейшему

ходу мешал бушующий зрительный зал. Действующие лица за¬

стывали ошеломленные, оглушенные Яичницей. Им тоже надо

было прийти в себя, понять, что исчезло это дикое наваждение,

этот содомный Яичница.

И, казалось, с уходом его — сцена становилась шире, про¬

сторнее.

Известный в ту пору театральный критик Ю. Д. Беляев пи¬

сал, что Яичница в исполнении Варламова — «гоголевский образ

во плоти», что доставленное им художественное наслаждение —

«именины сердца» русского человека, который любит «смех Го¬

голя».

Другой критик —• Э. Старк — писал о Яичнице (в книге, по¬

священной творчеству Варламова):

«Этот удивительный экзекутор, это чудище дореформенных

присутственных мест в исполнении Варламова приобретал такую

грандиозную форму, через край полную нелепостью, дикостью и

грубостью, что... верилось, что когда-то на Руси действительно в

преизобилии водились подобные типы».

Но зачем же выталкивать варламовского Яичницу из живой

современности в далекое «когда-то на Руси», в «дореформенное»

прошлое?

И если события в комедии не без лукавства были определены

автором как совершенно невероятные, то характеры в ней были

совершенно вероятны и способны на прочную живучесть. Наду¬

тое чванство, тлетворное корыстолюбие, счет за посчет восседа¬

ли тут же, в зрительном зале. И хохотали, утешительно полагая,

что поднят на смех кто-то другой, какой-то там «дореформенный»...

А Гоголь презирал этот «легкий смех, служащий для празд¬

ничного развлечения и забавы». И раздраженно замечал: «Ведь

посмеяться мы любим нац другими, а не над собою; увидеть не¬

достатки ведь мы любим в других, а не в себе». Он хотел смеха

едкого, бьющего наотмашь, который, «не пощадя ничего, поразит

так, что от стыда весь сгоришь, не зная, куда скрыть собственное

лицо свое».

Да если хорошенько подумать, то не один Городничий, а все