сделанную роль, как другая, так же хорошо сделанная. Так же?

Вот варламовский Осип в «Ревизоре»: тоже ведь человек корявой

души, порченный жизнью, уроками житейскими. Но разница

с Грозновым большая. Тот знает, что скверно, а что верно. И по¬

ступает худо и дурно намеренно, сознательно. А Грознов — по

неведению, по дури кромешной. Варламов как бы настаивал на

таком понимании и толковании этих двух образов.

В роли Грознова ему очень повезло со сценическими напар¬

ницами.

На первых порах Мавру Тарасовну играла та самая А. М. Чи-

тау, у которой Варламов начинал в Кронштадтском театре. Она

и теперь сильно помогала ему покорным тоном Мавры Тарасовны,

ее глазами, полными испуга и готовности угодить уже нисколько

не грозному Грознову. Безропотно признала его право куражиться

и тиранить.

А бедную вдову Зыбкину, которую Грознов учит уму-разуму,

бессмейно играла Варвара Васильевна Стрельская. Как и Давы¬

дов, была вечным другом и постоянной спутницей Варламова по

сценической жизни. Понимала его с полуслова, умела чутко под¬

держать необусловленные заранее, все сиюминутные его находки

и озарения.

В. В. Стрельская была одной из лучших актрис комедийного

репертуара Островского. Ее не называли самой лучшей только

потому, что такою для современников всегда была Ольга Оси¬

повна Садовская в Ма'лом театре, талант искристо яркий, сочный

и красочный и, по слову Островского,— несравненный.

Удивительная сыгранность Читау, Стрельской и Варламова

сделали Грознова таким, каким оставался он потом на сцене со¬

рок лет.

И если продолжить мысль В. Дорошевича о судебном разби¬

рательстве по делу отставного унтер-офицера семидесяти лет

Силы Ерофеича Грознова, то надо сказать, что присяжный пове¬

ренный К. А. Варламов добивался такого приговора зрителей:

«Виновен, но достоин снисхождения, ибо не ведает, что

творит».

Тем более что по ходу событий в пьесе Грознов, правда, не¬

чаянно, косвенно, но пособил устроить счастье любящих друг

друга молодых людей — Платона и Поликсены, сделал доброе дело.

Да и зрителей насмешил вдосталь. Смех этот, конечно, не был

убийственным, но нравоучительным — да!

Приезжал в Петербург на гастроли всемирно прославленный,

великий итальянский трагик Томазо Сальвини. Играл в Алексан¬

дрийском театре «Короля Лира», «Отелло» (с В. Ф. Комиссар-

жевской в роли Дездемоны). Смотрел и александринские спектак¬

ли. Видел, например, «Свои люди — сочтемся», Варламова в роли

купца Большова.

После спектакля пришел за кулисы, пожал руку Варламову,

который еще не усцел снять грима. И спросил через переводчика:

—       Неужели вы никогда не играли короля Лира? А надо... Вы

должны играть эту роль. Она — ваша!

Кто-то из присутствовавших при этом не таясь засмеялся:

вопрос чужестранца, его утверждение показались нелепыми.

Варламов виновато улыбнулся...

Что же лировского узрел Сальвини в русском купце Варла¬

мова?

К тому времени, когда взял роль Большова, она уже имела

устойчивую традицию сценического исполнения. Не сладился об¬

раз Большова только при первых постановках комедии. В Малом

театре не далась она М. С. Щепкину, который, впрочем, так и не

понял, не полюбил драматургии Островского. А в Александрий¬

ском играл Ф. А. Бурдин, друг автора, но актер невеликого да¬

рования. Зато спустя годы появились новые Большовы и в Москве,

и в Петербурге: там — К. Н. Рыбаков, П. М. Садовский, здесь —

М. И. Писарев.

В первой половине спектакля Большов ничего на свете не

признает, кроме своей крутой воли и оголтелого нрава. Что там

дочь Липочка лепечет про жениха, чтоб военный был, чтоб «и усы,

и эполеты, и мундир, и даже шпоры с колокольчиками»? По-бла-

городному, по-деликатному ей надо? Пустить по ветру всей

жизнью сколоченное состояние? В нашем сословии все должно

оставаться! Мы хозяева всему, хитрые, изворотливые, оборо¬

тистые. Большов и к дочери относится как к имуществу своему,

не более. Любит? Причем тут любовь?

—       За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей

ем, хочу масло пахтаю.

И так уж повелось, что решение Большова выдать дочь замуж

за своего же приказчика Подхалюзина, отписать зятю с дочерью

все нажитое — дом, лавки, наличный капитал — и объявить себя

несостоятельным должником — толковали как еще одну дикую

причуду, злую прихоть, затею, учиненную на то, чтобы насолить

тем, кому должен денег: так их, супостатов!

Играли Большова купцом-самодуром. Человеком сильным,

властным, неуемного характера. Все это, конечно, не без основа¬

ний, не без надежной опоры на саму пьесу.

Варламов же открыл другое. По нему Самсон Силыч Большов

при всем том еще и стар, устал. Потянуло на покой: будет с него!

Довольно нагрешил на своем веку, теперь хочет жить тихой

жизнью и в достатке. Это — главное, и все — отсюда! Уже вроде

бы из последних сил кричит и рычит, перекраивает все свое

прежнее житье, ожидая впереди одно блаженство и праздность.

Тоже ведь не скажешь, что наперекор Островскому. Можно

в пьесе вычитать и это. Совсем не трудно.

А что обманулся в расчетах, перехитрил самого себя, по¬

пался — его вина, его беда. Угодил в долговую яму, а свои люди —

зять с дочерью — не сочлись ни с ним, ни с его именем, ни с его

честью. Не хотят выручить, выкупить его. Пусть уж сидит, покуда

не сжалятся те, кто ищет с него.

Тут, в четвертом действии пьесы, когда Большов, отпущенный

на воскресенье из долговой ямы, приходит домой, комик Вар¬

ламов, снимая все смешное, играл строгую трагедию потерянного

человека. Ясно показывал, что драма пережита Большовым спол¬

на. Пришло просветление понимания. О чем толковать, о чем

хлопотать, — оплошал. И поруха жизни — поделом! Доверился

людям, старый греховодник, своим людям...

В этой сцене по Островскому полагается Большову слезу пу¬

стить: «плачет», — сказано в авторской ремарке. Варламов не

плакал. Плакали в зрительном зале. И не из жалости к обманутому

обманщику. Вряд ли кто мог его жалеть. Плакали оттого, что так

донага открылась горькая правда, горе отцовское.

Говорил зятю, нисколько не унижаясь:

—       Уж я вижу, что дело-то кончено. Сама себя раба бьет, коли

не чисто жнет. Все отдал тебе. Мое попущение... Ты, Лазарь, не

плати за меня ничего: пусть что хотят, то и делают. Прощай.

И кланялся земно.

Дочери:

—       Не забудь, дочка Олимпиада Самсоновна, что есть клети

с железными решетками, сидят там бедные заключенные. Не за¬

будьте нас, бедных заключенных. Прощайте.

И тоже кланялся земно.

И было во всем этом не смирение, не покорность безнадежная

и уж, конечно, не унижение паче гордости, а бунт. Великий бунт

возмущенного духа. «Пропади свет неправедный со своими зве¬

риными порядками!» Вот куда метил варламовский Большов.

Были ли основания понимать Большова именно так, толковать

комедию Островского так?

«Свои люди — сочтемся» впервые опубликованы в журнале

«Москвитянин» в марте 1850 года и тут же запрещены цензурным

комитетом для постановки в театрах. Царь Николай I, ознакомив¬

шись с докладом комитета, решительно начертал свое мнение:

«Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запре¬

тить». Велел собрать сведения о жизни и образе мыслей автора

и, получив их, приказал: «Иметь под подозрением».

«Ваш «Банкрут» (первоначальное заглавие комедии) — купе¬

ческое «Горе от ума», — писал автору А. Ф. Писемский.

Хвалили «Свои люди — сочтемся» Н. Г. Чернышевский и