проникновенность чувств и неподдельную трогательность. А мо¬

жет быть, и самому Варламову, и критикам, и зрителям, и авто¬

рам театральных воспоминаний казалась эта роль такой примет¬

ной потому, что рядом с Русаковым вставал другой варламов-

ский купец.

Тит Титыч Брусков.

Этот — крепкий, кряжистый, ражий мужчина. С буйной и кур¬

чавой бородой и такими же волосами с медной рыжинкой, со злы¬

ми, сверкающими глазами. Жестами широкими, размашистыми,

чуть что — замордует, зашибет! Крикун и ругатель с круто про¬

соленной речью. Швырялся словами, что булыжниками. Одет,

как другие купцы, в поддевку, но под ней — густо малинового

цвета разбойничий жилет...

Нет, лихое слово про разбойничий жилет вырвалось не вдруг.

Было в этом Тит Титыче что-то ни дать ни взять от того недо¬

брой памяти ямщика, о котором в народной песне поется: как

зарезал на большой дороге богатых седоков, обобрал их дочиста,

зарыл мертвые тела в степи глухой, а сам в именитые купцы

вышел...

Вот каков был варламовский Тит Титыч Брусков по виду и

по духу — буян, озорник, убивец, человек необузданных страс¬

тей, в исступлении не знающий управы над собой.

Играл эту роль в обеих пьесах Островского, в которых дейст¬

вует Тит Титыч, — «В чужом пиру похмелье» и «Тяжелые дни».

Один и тот же характер, того же пошиба, те же замашки, гун¬

досый, с хрипотцой голос. Что ж о нем рассказывать?

— Никто, батюшка Тит Титыч, не смеет вас обидеть. Вы

сами всякого обидите!

Весь он тут!

«Еще только в предвкушении выхода артиста на сцену дума¬

лось: а какой он себе устроит грим?.. Но вот Варламов появился.

Впечатление получалось неожиданное, — пишет Э. Старк. — Сво¬

ей картинностью, своей какой-то причудливой монументальностью

давал без всяких слов яркое представление о той среде, откуда

вышло это настоящее чудище лесное.

Завел свои речи, истинно самодурственные речи, — какая гам¬

ма оттенков, какое разнообразие интонаций, из которых каждая

ярким светом озаряет потемки души Брускова, совершеннейшего

из всех самодуров Островского, махрового, можно сказать, само¬

дура... И какие переходы, какой юмор! Последний был так бле¬

стящ, что зрительный зал не смеялся, а буквально грохотал от

хохота, охватывающего всю публику как-то вдруг.

...В жесте и тоне бесподобно подчеркивал это очеловечение

существа, созданного по образу и подобию божьему и ставшего

нелепым только потому, что нелеп был весь уклад жизни, в ус¬

ловиях которой такие существа рождались и формировались.

Варламов — Брусков казался настоящим праздником сцени¬

ческого искусства, какой-то трубной хвалой великому лицедей¬

ству! Это была не игра, но вдохновенное творчество тут же, на

глазах восторженных зрителей!»

Должно быть, все это — совершенная правда, судя даже по

тому, что во всех статьях и воспоминаниях современников, как

только заходит речь о варламовском Тит Титыче, начинаются

одни восклицания и восторги. И нет разбора роли, описания того,

как играл ее актер. Но также неукоснительно — переход к Дру¬

гому купеческому образу, к Павлину Павлинычу Куросленову.

Перемена, действительно, разительная.

Если Брусков порывисто подвижен, безудержно расточителен

в жестах,— Курослепов тяжел на подъем, каменно неподвижен,

весь охвачен неодолимой сонной одурью. Давно нечесанная

патлатая борода, на голове — не волосы, а свалявшаяся шерсть,

войлок. Глаза подернуты сонным туманом, пленкой: Курослепов!

Не зря так прозван.

Бездельные вялые руки с пухлыми пальцами висят плетьми.

Толстые ноги едва носят грузное тело непомерно ожиревшего

ленивца. Ходит мелкими шажками и как можно меньше. Больше

сидит. И то вечно клонит его на боковую. Как сядет, если даже

на садовую скамейку, сразу примерится — нельзя ли прилечь?..

И одет во все затрапезное: поношенные, растоптанные сапоги,

мятые широченные штаны, измусоленный, засаленный жилет,

а под ним длинная (до колен!) холщовая рубаха навыпуск. А ку¬

пец-то зело богат.

Выходил из дому и тут же, тяжело кряхтя, опускался на

крыльцо. Вперял красные заспанные глаза в зрительный зал

и начинал:

—       И чего это небо валится? Так и валится, так и валится.

Или это мне во сне, что ли? Вот угадай поди, что такое теперь

на свете, утро или вечер?

И зевал, широко разверзя пасть и протяжно воя. Зевал так,

что у зрителей сводило скулы. Начинал рассказывать свой дур¬

ной сон про то, как много дров навезли в аду, чтобы грешников

поджаривать. Тут раздавался бой часов. И Варламов принимался

считать:

—       Раз, два три, четыре...

По пьесе неисправные часы бьют пятнадцать раз. В спектакле

тоже били пятнадцать раз. Но и после этого, в наступившей ти¬

шине, Варламов продолжал считать:

—       Шестнадцать, семнадцать...

Так — до двадцати, а то и дальше, пока, утишая счет и поса¬

пывая, не вздремнет. Зрители покатывались со смеху. Куросле¬

пов был уморительно глуп и несуразен. Варламов словно задался

целью показать, до чего же может быть чрезвычайна бестолочь

человеческая, до какого уродства могут дойти застой и убожество

ума, тупость чувств безнадежная.

Очень были хороши сцены Курослепова с дворником Сила¬

ном, роль которого играл Давыдов. (Впоследствии Давыдов играл

Хлынова.) Как и в других случаях, встреча этих двух актеров

один на один доставляла огромное удовольствие не только зри¬

телям, но и самим Варламову и Давыдову. И, кажется, не скры¬

вали того от зрителей. А те чувствовали это и охотно входи¬

ли в круг полного актерского взаимопонимания на сцене.

Варламовский Курослепов вяло бранил Силана по праву хо¬

зяина, так же вяло размахивал перед его носом своими оплыв¬

шими бессильными кулаками. А Силан наступал на Курослепова

с метлой в руке. Вечно вздорили, но беззлобно, по укоренившей¬

ся привычке. Перебранка стала для них приятным занятием, раз¬

влечением. Два старика, каждый из которых считает себя умнее

другого. И опять шли в ход полуслова, бурчание, бормотание,

в которых они находили и передавали не меньше смысла, чем в

писаном тексте ролей:

—       Вот я тебе...

—       Ах ты такой-сякой...

Хороши были и сцены Курослепова с городничим уездного

Калинова — старым воякой Градобоевым. Эту роль играл один

из бывших учителей Варламова (казанских времен) П. М. Мед¬

ведев, который был принят в Александринский театр в качестве

актера и режиссера.

Варламов слушал хвастливые россказни Градобоева, приправ¬

ленные дикими нелепицами, открывши рот, как малое дитя страш-

ную-страшную сказку. Охал и вздыхал, сердился на других, когда

перебивали Серапиона Мардарьича.

Если в образе купца Русакова можно было увидеть живую

старину в русской действительности, еще сильную и даже нрав¬

ственно цельную, стойкую, — то в купце Курослепове эта же ста¬

рина изветшала, выродилась именно нравственно, лишена жизне¬

способности, околевает. Трудно предположить, что Варламов буд¬

то бы отдавал себе сколько-нибудь ясный отчет в исторической

и общественной сущности этих двух образов и потому были та¬

кими разными его Русаков и Курослепов.

Нет, он не мог исходить из каких-либо общих соображений

и умственных выкладок. Не умел. Не в этом стихия его таланта.

Дело куда проще и, если на то пошло, куда плодотворнее: он уди¬

вительно чутко понимал правду пьесы, правду образа и логику

его жизни, действий и поступков в сюжете пьесы, в связях и

во взаимоотношениях с другими лицами. Шел изнутри образа,