от его частных и личных данных, а делать общие выводы и за¬

ключения — предоставлял зрителям. И они легко делали такие

выводы, широкие обобщения, — так были ярки и ясны, много¬

значны варламовские частности.

В конце пьесы Курослепов, но варламовскому толкованию, от

изначальной вялости и сонной одури переходил к полному рав¬

нодушию ко всему, нравственному и духовному небытию, хотя

плоть его еще некоторое время будет существовать. Но только

для того, чтобы есть и спать. Курослепов — уж так сложилось

все — отдает бразды правления делом и домом дочери своей Па¬

раше и ее возлюбленному Гавриле. Без особой радости, но и безо

всякой горечи сделав последние распоряжения, Варламов вдруг

поворачивался к зрительному залу и испуганным шепотом спра¬

шивал:

—       Сколько в нынешнем месяце дней? Тридцать семь, три¬

дцать восемь? Вона как больно длинен...

Не с Градобоевым, а со зрителями разговаривал:

—       Само собой, сколько дней ни выйдет, до следующего жить

надо... Пойти соснуть до следующего-то...

—       Ну, прощай, батюшка! Спи, господь с тобой.

Эти слова Параши (играла ее М. Г. Савина) звучали как от¬

ходные, надгробные: напутствием в небытие.

К тому и вел Варламов: умер Курослепов еще при жизни.

Мир праху его!

Шутейная речь Власа Дорошевича о варламовском ходатай¬

стве за подсудимых на сцене — вдруг обернулась в толковании

других критиков против артиста. Всерьез и весьма тяжко.

Пытаясь понять и объяснить своеобразие и самобытность ис¬

кусства Варламова, иные из критиков объявили, что главное в

нем — умиротворенность, всепрощение, отсутствие обличитель¬

ного пыла.

«Все его герои, каким бы автором они ни были написаны,

каким бы именем ни назывались, непременно добродушны и ко¬

мичны. С ними приятно, они не шевелят никогда ни негодова¬

ния, ни злобы, ни сильного сострадания. С ними легко... Все они

крещены в той же купели большого неиссякаемого добродушия»,—

писал Н. Е. Эфрос.

И А. А. Измайлов (уже после смерти Варламова):

«Ему можно было поставить в вину, что даже отрицательные

роли выходили у него, пожалуй, симпатичными».

Писали о том, что Варламов якобы «щадит черные силы тем¬

ного царства», обходится с ними милосердно, даже сочувственно,

не осуждает их как должно. И порицали его за это.

Но за то же самое хвалили другие критики. Конечно, с пра¬

вого крыла.

Тит Титыч Брусков, оказывается, «не хочет (!) утратить вко¬

нец человечности. И оттого г. Варламов тактично мягок, подчас

простодушен, а подчас мягко жалок и вызывает — пусть еще(!)

слабое — сочувствие у зрителей, которые готовы подумать: бог

ведь создал Брускова человеком!»

Так писал П. Росенев, за то вознося «наблюдательность, ум

и талант славного артиста», что он будто не прибегает к «сгу¬

щенным краскам» в изображении... самодуров.

И еще более решительно и определенно — сотрудник кадет¬

ской газеты «Речь» Н. Долгов:

«Через Варламова мы пришли от Островского-обличителя к

тому Островскому-поэту, который так пленяет нас теперь, когда

потускнели краски быта и умолкли старые споры...» Варламов-де

показал, что «в старом, по Добролюбову, «темном» царстве лю¬

дей крепкого уклада (!) таились великие очарования любви и

привета. Я смело могу сказать, что это новаторство было истин¬

но нужным делом, было согрето правдой той высшей (!) незло¬

бивости, при которой меркнет борьба взглядов».

Эк, куда метнул!

Вроде бы хитрая заковыка, а на поверку — прозрачная своим

потайным умыслом. Нужны эти сомнительные похвалы по адре¬

су несомненно большого артиста только с одной целью: взять его

в союзники себе в приглаживании остроты и умалении обличи¬

тельной силы искусства, застить ласковым словом нелицеприят¬

ную правду сценических образов.

Как относился Варламов к критикам и того и этого стана?

Была у него присказка, им самим же сочиненная. Ее и по¬

вторял при таких случаях:

— Одни пишут, что дважды два выходит у меня — три! Дру¬

гие,— что дважды два — выходит пять... А я-то знаю: истина

лежит где-то посредине.

А истина состояла в том, что Варламов по самой природе и

сути своего дарования неотступно нащупывал, улавливал, схва¬

тывал в каждом образе присутствие человека. Все рав¬

но — будь то звероподобный Тит Титыч, бесовской души Варра-

вин, кажущийся бездушным Большов, ничтожно малый Грознов

или живой мертвец Курослепов. Все равно— люди! Он мог иг¬

рать только людей. Пусть иные из них — «исчадия ада», но лю¬

ди. Не мог, не умел изображать на сцене отвлеченное понятие

зла, умозрительное коварство без плоти и примет человеческих.

Его самодур окажется несчастным отцом, злодей — веселым озор¬

ником. Поэтому и образы, например, купцов Островского были

у Варламова (как и у автора) не однослойны, не односложны,

а по-людски разногранны, многозначны, несводимы к одной пред¬

взятой черте.

—       Мне говорят, не смей улыбаться в роли Варравина. А по¬

чему? Разве ж не человек он? Разве нижними моргает ресни¬

цами?

Частное, кажется, замечание, а принять надо его как глубо¬

ко осознанное, программное. И согласиться, что от обязательного

для человека моргания верхними ресницами до всепрощения по¬

роков и скверны — ох как далеко! И что в одном человеке ужи¬

ваются свойства всякого рода. Понять — вовсе не значит про¬

стить; понять нужно и для того, чтобы осудить.

Просто, не мудрено, своими словами говорил о том, что дру¬

гой выразил бы точнее: диалектика души, нерасторжимое един¬

ство противоположностей... Грешно приписывать подобные опре¬

деления Варламову. Словарь не тот!

Разве ж не человек он? Разве нижними моргает ресницами?

Достаточно ясно.

Всегда придавал особое значение первому выходу действую¬

щего лица на сцену.

Если что и было прочно закреплено, окончательно отделано

в ролях, так это — первый выход, как вступление, запев; даль¬

ше песня пойдет в лад, был бы верен ключ, он и выведет. Разу¬

меется, не закон для всех актеров во всех ролях. Это — варла-

мовское, им самим испытанное и для себя узаконенное.

Вот Юсов из «Доходного места». Все донельзя отчетливо вы¬

ражено в первой же почти бессловесной сценке.

Чуть приоткрылась дверь, и зоркие глаза обшарили гостиную

в доме Вышневского: никого, кроме слуги Антоши. Значит, мож¬

но войти, не стесняя себя ничем. Вошел, широко распахнув обе

створки дверей, — важный, осанистый, в зеленом мундире с на¬

чищенными до самоварного блеска медными пуговицами, с ог¬

ромным желтым портфелем под мышкой.

—       Антоша!

Улыбочка. Заказная, показная, чуточку заискивающая: мол-

чалинский урок не забыт. Антоша — тот самый слуга, «который

платье чистит» барину. Уважить его! Но в меру, в меру, чтоб

не слишком того...

—       Доложи-ка.

Антон уходит в кабинет .докладывать.

Варламов поворачивался к зеркалу, принимал величествен¬

ную позу, глядел на изображение в зеркале глазами «их пре¬

восходительства», сверху вниз, презрительно и брезгливо. Потом

склонял голову перед «их превосходительством» в зеркале, изоб¬

ражал улыбку, уже откровенно искательную. Смотрел, проверял:

хорошо ли вышло? Поправлял орден на груди, приглаживал во¬

лосы...

Антон выходит из кабинета.

—       Пожалуйте.

Варламов шел к двери в кабинет, останавливался у порога,

вытягивался в струнку, склонялся корпусом вперед, чуть откры¬

вал дверь и — боком, с невероятной быстротой и проворством