прошмыгивал в узенькую щель. Как это он проделывал — боль¬

шой и толстый, — ни словом сказать, ни пером описать.

Потом Юсов будет о себе рассказывать:

—       Года два был на побегушках, разные комиссии исправ¬

лял: и за водкой-то бегал, и за пирогами, и за квасом, кому с

похмелья, и сидел-то я не у стола, не на стуле, а у окошка на

связке бумаг, и писал-то я не из чернильницы, а из старой по¬

мадной баночки. А вот вышел в люди... Да-с, имею теперь три

домика, хоть далеко, да мне это не мешает, лошадок держу чет¬

верню.

Но уже в первом, почти бессловесном появлении своем Вар¬

ламов все это о Юсове как будто уже рассказал. В том, как во¬

шел в гостиную, а потом в кабинет, как примерялся перед зер¬

калом — то вельможей, то смиренным подчиненным, — было вид¬

но все: и что на побегушках был Юсов, и у окошка сидел на

связке бумаг, и что теперь в люди вышел, дома имеет собствен¬

ные, и лошадок держит четверню... Вся суть Юсова.

«Но особенно ярко, я сказал бы, во всю ширь, во всю мощь,

выявлялась юсовская психология, когда Варламов произносил за¬

ключительный монолог в конце первого акта», — вспоминает

Только что выпалил Жадов прямо в лицо их превосходитель¬

ству Вышневскому самые резкие слова о мерзостях, которые

творятся повсюду в канцеляриях, о взяточничестве, о потере

чести и совести чиновниками его ведомства. Отвергая все доводы

Вышневского, он объявил, что найдет поддержку в обществен¬

ном мнении... Разбранившись, ушли Жадов и Вышневский.

Остался Юсов один.

«Варламов начинал монолог возмущенно-недоуменным тоном.

И в восклицаниях чувствовался страх перед грядущей грозой,

предвещающей потрясение основ, на которых строилось все бла¬

гополучие его и ему подобных.

Выразительность Варламова в этом монологе поистине может

считаться показательной. Богатство голосовых красок было

использовано им исчерпывающе. Диапазон исключительного го¬

лоса позволял Варламову самые разнообразные, поразительные

но тонкости интонационные оттенки.

От самой высокой йоты Варламов вдруг переходил к самой

низкой, октавной ноте. Так, например, фразы: «Мальчишки стали

разговаривать! Кто разговариваст-то, кто спорит-то!» — он произ¬

носил на самых до предела высоких йотах...

Но коль скоро он переходил к словам: «Да еще с кем спорит-

то! С ге-е-ни-ем! Аристарх Владимирович ге-о-ни-ий! На-а-по-о-

лео-он!» — тут делается резкий переход на низы, на варламов-

скую октаву... Вся речь приобретала массивность. И от курсива,

только что перед тем использованного, он, если можно так выра¬

зиться, переходил к крупнейшему жирному шрифту. А при его

манере говорить «на растяжку», с характерной напевностью, го¬

лос его звучал и несся волнами, будто звуки духового инструмен¬

та, наподобие генерал-баса. Не просто «гений» или «Наполеон»,

а у него звучало «ге-е-ни-ий», «На-а-по-о-лео-он»... Гласные бук¬

вы двоились, троились».

Какие-то черты в образе Юсова сближали его с Варравиным.

Сближали, чтобы тут же отвести его от Варравина. Конечно, тоже

взяточник. Но знает порядок, долю и меру. Все, чтоб по весу дела.

— Возьми так, чтобы и проситель был не обижен, и чтобы

сам был доволен... Бери за дело, а не за мошенничество!

Варламов произносил эти слова гордо, с достоинством. Взять

и не сделать — мундир чиновника марать. А Юсов — на страже

чести мундира.

Вне службы — может с подчиненными запанибрата. И моло¬

дость вспомнит, и пошутит. Разве ж способен на это дракон

Варравин?

В сцене трактира — Юсов пускается в пляс. Надо было ви¬

деть, как это делал Варламов. Не за парня разбитного, не за уха-

ря-мужчину плясал, — за бабу. Почтенную, степенную, пожилую,

с платочком в руке, — этакой вальяжной павой и, вместе с тем,

во вдовьем смущении за нечаянную веселую минуту.

Глядя на него, хлопали в ладошки подобострастные чиновники

в трактире. И хлопали зрители в театральном зале. Невесть от¬

куда бралось у тяжеловесного, тучного актера столько легкос¬

ти и женского изящества! Семенил ногами мелко-мелко и рука¬

ми водил что лебедушка.

В последнем действии комедии, когда Юсов приходит с изве¬

стием об угрозе, которая нависла над вельможным Вышневским

и всем его ведомством, у Варламова дрожали губы, и, кажется,

кончик носа шевелился,

—       Нет слов-с... уста немеют. Человек все равно... корабль на

море... вдруг кораблекрушение, и несть спасающего.

Да, в отличие от Варравина и в полном согласии с Остров¬

ским, этот Юсов был не только мерзок, но и смешон. Своей сует¬

ностью, двоедушием, лицемерной смиренностью, сознанием своей

силы и заячьей трусостью смешон. В таком Юсове угадывалась

личность сводная, большой и плотной емкости образ, — много¬

сложный сплав.

Что ж теперь сказать о Варламове, узнав его Юсова, вспом¬

нив его Осипа, Яичницу, Шпуньдика, Муромского, Варравина,

Грознова, купцов Островского? Сказать о редкостной разносто¬

ронности его артистического дарования? Мало! Воспеть бы гром¬

кую славу его уму, прозорливости, осознанной тяге к широким

обобщениям, к высокой гражданской и общественной мысли... Да

нельзя, боязно угодить ему же на смех.

—       Куда хватил! — сказал бы он. — Все это, как у вас там

называется, «высшая математика»... Я в этом ни в зуб ногой.

По мне, дважды два — четыре, и вся недолга!

Известно, что был тверд только в начальной арифметике. Од¬

нако ж, что его осуждать за это? Ведь и высшая математика,

как ни говори, опирается на это самое дважды два.

IX

Стало быть, Гоголь, Тургенев, потом Островский, Сухово-Ко-

былин, а дальше — Чехов... И еще — Шекспир и Мольер!

Да вот беда, не так-то гладок и накатан творческий путь Вар¬

ламова на Александрийской сцене. Шел к тем вершинам боко¬

выми узкими тропинками, не минуя ущелья и пади. И не всегда

понимая, что есть гора, а что — пригорок, безделица для его не¬

малых ходовых сил. Ну а если бы понимал? Ждать месяцами

стоящих ролей в толковых пьесах? Было невмоготу. Надо репе¬

тировать каждый день, играть каждый вечер. Иначе жизнь не

в жизнь.

Безустанная актерская поденщина складывалась из пьес, ко¬

торые без устали поставляли Виктор Крылов, Ипполит Шпа-

жинский, Алексей Потехин, Николай Потехин... Чего стоят одни

только заголовки их сочинений для сцены: «Отрава жизни»,

«Призраки счастья», «Летние грезы», «Темная сила», «Около де¬

нег», «В мутной воде», «Мертвая петля», «Нищие духом», «Му¬

ченики любви»?!

Все это —вид особой драматургии, не просто бесталанной, но

и бездумной, заказанно поверхностной. Драматургия частного

случая, произвольно выхваченного из жизни. Чаще всего она

пышно распускается в пору, когда критическое отношение к со¬

временному общественному строю накрепко запирается в загон.

Боже упаси от каких бы то ни было обобщений!.. «Был такой

случай!» — смешной, значит — комедия, печальный — драма. Но

всего только случай. И чем заковыристее и занятнее, тем дальше

от неугодных властям истин, тем меньше оснований для общих

выводов, для прояснения неких жизненных, общественных зако¬

номерностей.

Если смешат такие пьесы, то невесело, если трогают — неглу¬

боко.

Драматургия этого рода обычно завоевывает большие сцени¬

ческие пространства, впрочем, не оставаясь во времени и не имея

прав на будущее. И все-таки ущерб от нее велик: она обкрады¬

вает высокое назначение театра, уничижает актерское искусство.

Что играл Варламов в эдаких пьесах? Как оснащал, чем на¬