«В его доме,— пишет Ю. М. Юрьев в «Записках», — всегда

толпился народ и, надо сказать, самый разнокалиберный. Тут

можно было встретить и важного чиновника из министерства, и

видного генерала, и купца, и даже приказчика-гостинодворца,

священника и пр. Гостеприимство Варламова было «притчей во

языцех»; он приглашал к себе без разбора. Кроме того, к нему

можно было прийти просто, как говорится, на огонек, без всякого

приглашения... Константин Александрович часто и сам не знал,

кто у него в гостях».

Случалось, у себя же за обеденным столом спрашивает со¬

седа тихим шепотом:

—       Не знаешь, кто вон тот господин в черной паре?

—       Ну, что вы, Константин Александрович, — ухмыляясь го¬

ворит тот, — это князь...

И называет замысловатую двойную фамилию.

А Варламов сразу к гостю:

—       Ешь, князенька, попробуй расстегаев.

Со всеми был на «ты».

—       Налей себе, князенька, хересу.

—       Пирога, князенька, пирога с черной смородиной.

Гость не выдерживает:

—       Да что вы, Константин Александрович, все «князенька»

да «князенька»?!

—       А как же?

—       Так ведь актер я. Греков — моя фамилия, неужто запа¬

мятовали? В Одессе были у нас на гастролях, там и познакоми¬

лись, пригласили: «Будешь, мол, Греков, в Петербурге, милости

просим, заходи!»

—       А-а-а, так, стало быть, Греков? Ну и спасибо тебе, Гре¬

ков, что не забыл. Ешь, голубчик, вон пирога попробуй со смо¬

родинкой! Хересу, Греков, хересу налей себе...

Другой раз кто-то из друзей спрашивает у самого:

*— Кто это у тебя в гостях, Костенька?

А он и не знает ни имени, ни фамилии.

—       Хороший человек, — только и может сказать. — По лицу

видно, хороший человек. И ест с аппетитом...

Кто-то, вставая из-за стола после обильного ужина, сказал:

—       Спасибо, Константин Александрович, это был прямо Лу¬

куллов пир!

— Лукулев? Это кто же такой, Лукулев? Купец? И повар

у него хорош? Нельзя ли сманить его? Удружи, голубчик,

смани...

А был и такой случай.

Подали к столу макароны. Варламов сразу засиял.

«— ...Мне книгу давали господина Дюма. В ней сказано, что

какой-то царь, чтобы уверить восставший народ, будто он на его

стороне, потребовал макароны и ел их при народе прямо ру¬

ками без ножа и вилки. Говорят, что в Италии макароны только

так и едят. Вертят по тарелке этаким вертуном, чтобы соус нс

успел сойти, и в рот!

—       А какой же это царь?

—       Не знаю, милый. Итальянский какой-то.

—       А роман как называется?

—       Не помню уж, дорогой. Был простужен, не велели выхо¬

дить и говорят: «Что ты все вяжешь да вышиваешь, ты бы кни¬

жечку почитал», —и дали книжечку. А как она называется,

право, не помню.

—       Дядя Костя верен себе. И царя забыл, и книжечку забыл,

а что ели и как ели — помнит хорошо.

—       Так ведь интересно. Все хотел сам так покушать, да слу¬

чая не было.

—       А не попробовать ли сейчас, а?

Решили попробовать... Мы с завистью глядели, как Варла¬

мов запрокидывал голову, открывал свой большой рот и отправ¬

лял туда громадный пучок змеевидных макарон. Затем опускал

голову и втягивал в себя непослушные, разбегающиеся мака¬

роны. Они крутились, вертелись, становились все меньше и

исчезали. Это было похоже на волшебство». (Рассказано Б. А. Го-

риным-Горяиновым в книге «Кулисы».)

Самодовольно заявлял бывало:

—       Едоков, равных мне, нет во всей России. Говорят, царь-

батюшка Александр третий был здоров на этот счет. Да ведь

деликатесы подавали ему всякие. Поди, не кашу гречневую

с топленьщ маслом...

Над необычайной тучностью своей охотно подтрунивал сам.

—       Застегни-ка, дружок, пуговичку на моем жилете. Тебе

там ближе...

—       Доктора наказывают мне кушать морковку, яблоки да

запивать все молоком... Дураки! Разве ж такую сумасшедшую

тушу накормишь морковкой?

Достаток свой не берег, как сквалыга. Тратиться — рука не

дрогнет, делиться — с готовностью. Годами поддерживал бедных

студентов, особенно медиков. С первого курса — до окончания

обучения. Говорил:

—       Людям нужнее всех — лекари!

Из своего кармана выдавал ежегодные «пенсионы» сошед¬

шим со сцены одиноким старым актрисам.

—       Мои подружки, — говорил о них, хотя с иными не был

знаком и никогда не играл на сцене.

Таков был дом, быт, внешний строй жизни Варламова.

И мало кто знал, что на душе у этого веселого, беспечного,

удачливого человека. Не склонен был открывать ее, не искал

случая и не пользовался им, когда выпадал повод говорить

о том, что тревожит, не дает покоя.

Только в письмах к А. И. Шуберт, «милой маменьке», иной

раз давал волю чувствам.

«Живу выше своих средств, кучу напропалую, по три ночи

не сплю и т. д. Все это, знаю, вам не понравится. Люди это на¬

зывают «веселой жизнью», а я называю «поденщиной», в стадо

попал, лай не лай, а хвостом виляй... Живу так: весь в людях,

а душой одинок...»

Не много сохранилось его писем к А. И. Шуберт (46 в Ба-

хрушинском музее и 5 в других архивах). И письма эти полны

хвастливых сообщений о громких успехах на сцене, о получен¬

ных от благодарных зрителей дорогих бенефисных подарках,

всего того, что А. И. Шуберт называла «бездумным актерским

легкожитием». Но нет-нет да и скажется в этих письмах неожи¬

данное, что-то непохожее на Варламова: осуждение, недоволь¬

ство собою, ролями, театром. Может статься, только тогда и са¬

дился писать «дорогой старушке» Александре Ивановне, когда

одолевало смутное беспокойство.

«Хорошо вы это сказали, моя умница: «актеры должны ра¬

зыгрывать пьесы, а не роли». Да не дошли мы до этого. Первый

Давыдов не понимает того, что вы так хорошо выразили, а за

ним Сазонов, Савина и прочие... Пьесы идут недурно, но многое

разыгрывают дрянно». (13 сентября 1893 г.)

«О театре многое нужно бы написать вам, но он так надоел

своими интригами и дрязгами, что просто нет охоты упоминать

о нем. Эти дрязги не касаются меня, и за это спасибо...

Но когда подолгу глядишь на букашки и микробы мира сего,

то делается так же противно, как сыр под микроскопом». (13

июня 1897 г.)

«Репертуар идет смешанный, неважный. Обстановка спек¬

таклей роскошная, а постановка плохая, режиссерская часть

хромает, особенно неудачно раздаются роли, ансамбля положи¬

тельно нет». (31 октября 1897 г.)

Свои письма к Шуберт он по-прежнему подписывает:

«Ваш сын Костя».

Даже когда пишет:

«На носу очки, а в пачпорте 51 год», — все равно:

«Ваш сын Костя».

В этих письмах Варламов все жалуется на свое нездоровье:

«совсем разучился спать», «тучнею и тучнею», «опять растол¬

стел», «горло болит, голос садится», «ноги болят»... Сетует на

свое «тоскливое одиночество»: «нет рядом родной души», «чего-

то не хватает в моей жизни».

Не хватало Варламову своей семьи. Еще в юности сердце его

больно ранила неразделенная любовь. Было это давно, но не

забылось. И другой любви не случилось в жизни Константина

Александровича, о женитьбе и не помышлял. А все-таки решил

создать свою семью... Взял к себе маленькую Анюту, дочь мно¬

годетных родителей, людей, как он писал, «пьяных, вздорных,

несносных». И удочерил ее как положено, по закону.

Так, появилась в конце 70-х годов в его доме девочка, кото¬

рую отныне зовут Анной Константиновной Варламовой. Нодом

этот, суматошный и безалаберный, не очень-то гожее место для