ны — вот не толще этой скатерти. А, главное, пить не дают ни¬

чего жидкого... И это в летнюю пору!»

С искренним удивлением и негодованием рассказывал о ска¬

редности «пруссаков»:

—       Подъезжает, например, к зоологическому саду коляска.

Ливрейный лакей в красных штиблетах и в шляпе с кокардой

распахивает дверцу коляски. Выходит старуха, франт с моно¬

клем и две барышни. Садятся все за столик и спрашивают себе

четыре кружки пива. Лакей подает мешочек и оттуда старуха

вынимает бутерброды и всем дает по две штуки... Свое едят! Или

сидит военный, весь на вате, грудь колесом, с ним — дама, веро¬

ятно, жена. Эти спрашивают себе одну кружку на двоих и по

очереди отхлебывают из нее: он хлебнет, потом — она. Посидят

молча. Потом опять он сделает глоток, за ним — она... Когда

я дал лакею на наши деньги семь с половиной копеек, то думал,

что он мне в ноги упадет... Салфеткой передо мной песок на до¬

рожке разметал!

—       Ах ты, боже мой, то ли дело у нас, дома! Хоть поешь,

сколько душеньке угодно...

Все не нравилось ему в чужих краях, все было не так. Все...

А видел-то мало, впечатления скудные, все в одном узком кругу.

В немецких театрах не бывал, картинными галереями (уж

в Дрездене-то!) не интересовался.

—       В Берлине позвали меня сниматься в кинематографе.

Посадили в кресло, говорят — «делай мимику». Ну я, пожалуй¬

ста! Навели на меня стекла и давай снимать. Потом режиссер

ихний через переводчика велит мне подняться и пересесть по¬

ближе к аппарату. А я ему — «передвинь-ка лучше свою трубу

ко мне, она, чай, полегче меня будет». Уважил, хоть и немец.

Посмеяться — посмеялся, а трубу передвинул...

Из заграничных поездок всегда возвращался с целым сунду¬

ком подарков: безделушки всякие, смешные игрушки. Раздавал

их друзьям и знакомым. И все весело, с прибаутками, шутливо.

Иногда с намеком: молодым супругам — куклу, которая пищит

«мама»; дирижеру театрального оркестра — детскую шарманку;

актеру из бывших офицеров -- немецкий орден; опереточной

певичке — заводную канарейку; директору театра — мраморного

слоника на письменный стол, чтобы не забывал слона-Варла-

мова; заядлому курильщику — сигару, которая взрывается; сво¬

ему исповеднику попу — мусульманский полумесяц из марци¬

пана, — «кушай, мол, батюшка, знак басурманский вместо про¬

свирки».

Да, только дома было хорошо. Жил сегодняшним днем, се¬

годняшней летучей радостью. Тем, что, как ни говори, — все

ладится у него, все идет слава богу. А что все? Затверженный

домашний уют, ежедневный привычный путь свой от дома, что

на Загородном проспекте у Пяти углов, — в Чернышев переулок

и через Чернышев мост на Фонтанке — в нарядную Театраль¬

ную улицу (ныне улица зодчего Росси), которая упирается

в Александринку.

Являлся в театр за два часа до спектакля, чтобы переодеться,

загримироваться не спеша. Не надо было звать его на сцену или

поторапливать. Сам ждал готовый, уже сидя в кулисах.

XI

Кажется, уж куда полнее быть нашей «Чеховиане»?

Собрано все, написанное Чеховым, все, написанное о нем.

Изданы-переизданы все воспоминания об Антоне Павловиче,

о котором писал каждый, кто встречался, знался с ним. Такой

уж был человек пленительной простоты и душевного богатства.

И все-таки есть один пробел в воспоминаниях о Чехове: две-

три странички, продиктованные Константином Александровичем

Варламовым некоему газетчику. Затерялись они в подшивке

давно забытых газетных листов («Петербургская газета», 17ян¬

варя 1910 г.), не вошли в литературный обиход.

А ведь они очень интересны. В них увиден Чехов глазами

человека незаурядной наблюдательности. Да хорошо виден и сам

Варламов. И какой-то особый настрой взаимных отношений

Чехова и Варламова. Надо бы пополнить литературу о Чехове

и этими воспоминаниями. Сдается, что станет она богаче не

просто на две-три странички, а побольше.

«Мое первое знакомство с Чеховым, тогда еще молодым че¬

ловеком, было довольно оригинально.

У нас ставили «Чайку». Я пришел в театр и отправился

в свою уборную, которая была отделена от соседней только тон¬

кой перегородкой.

Вижу — стоят чьи-то галоши. Смотрю — буквы «А. Ч.». Ду¬

мал, думал, кому они могут принадлежать, так и не догадался.

Махнул рукой и пошел к себе. Стал снимать шубу и вдруг

остановился... За стеной буквально раздавались звуки виолон¬

чели.

Чарующие звуки так охватили меня, что я прямо онемел —

стоял с закрытыми глазами и упивался ими.

Звуки так и лились... Это говорил кто-то мне не известный,

ясно было одно: этот голос не принадлежит нашему артисту.

Только тут я вспомнил про буквы «А. Ч.» в галошах. Это — его

голос, неизвестного мне человека.

Я разделся и пошел в соседнюю со своей уборную. Посредине

ее стоял высокий, худощавый господин в пенсне. Он говорил

о чем-то самом обыкновенном. Но что это был за голос...

Не выдержал я и быстро подошел к незнакомцу.

—       Вы поете? — спросил я.

—       Нет, не пробовал никогда, — отвечал он мне.

—       Так учитесь, учитесь же. Ведь у вас чудный голос.

Обладатель этого голоса удивленно посмотрел на меня и

сказал:

—       Позвольте представиться — Чехов.

Так я познакомился с автором «Чайки», «Иванова», «Виш¬

невого сада» и многих других вещей, в которых я играл и играю

до сих пор.

Чехов тогда еще мало был известен. Эго была его первая

связь с театром. Он только собирался блистать.

Для меня он был в то время лишь молодым талантливым

человеком. Я преклонялся перед нашими колоссами литературы,

с многими из которых встречался. Об этих встречах я рассказы¬

вал и Антону Павловичу. Он охотно меня слушал.

Вот встреча с теперешним Чеховым — была бы другое дело!

Теперь — это величина. И большая! Но его уже нет...

Чехов был удивительно мил и симпатичен. Но совершенно

другим становился он, когда бывал не в духе. Лицо его станови¬

лось каким-то бледно-серым, лоб морщился. Часто и очень часто

Антон Павлович как-то задумывался о чем-то своем.

Меня Чехов очень любил. Я всегда действовал на него как-то

ободряюще. Стоило мне только появиться в дверях, и Ан¬

тон Павлович начинал улыбаться, становился весел и сразу

оживал.

Он относился ко мне удивительно хорошо. Но ни он сам, ни

я не могли долго понять и объяснить характер этих отношений.

Выяснилось это как-то случайно.

Я был однажды болен и меня навестил отец Иоанн Крон¬

штадтский. Прощаясь, отец Иоанн положил мне на голову руку

и сказал:

—       Ничего, ничего, большой ребенок, поправишься скоро и

будешь здоров.

Встретившись после своей болезни с Чеховым, я рассказал

ему о посещении отца Кронштадтского и о его словах.

Не успел я произнести «большой ребенок», как Чехов вос¬

кликнул:

—       Вот-вот, теперь я понял, как к вам отношусь! Именно,

именно «большой ребенок»! Вот кто вы, Константин Александро¬

вич...

Последние годы его жизни я уже совсем не встречался

с Антоном Павловичем. Не приходилось как-то. Сохранились

у меня его письма и фотографическая карточка с теплой

надписью. Память...

Вот и все мои воспоминания об Антоне Павловиче».

«У нас ставили «Чайку».

Варламов ошибается, относя свое «первое знакомство»

с Чеховым к осени 1896 года, когда начались репетиции «Чайки»

в Александрийском театре. (Известно, что А. П. Чехов приехал

в Петербург 7 октября, на четвертую репетицию пьесы.)

За несколько лет до этого, в январе 1889 года (Варламов