был в шубе!) в Александринке ставили новую редакцию «Ива¬

нова». Тогда-то и состоялась первая его встреча с Чеховым,

«еще молодым человеком»; это и была его «первая связь с теат¬

ром».

Но Чехов знал Варламова как актера и раньше. И очень це¬

нил его талант. В письме, в котором он сообщал свои пожелания

о распределении ролей, особо было оговорено: «...Свободин и

Варламов будут играть хорошо». (Письмо А. С. Суворину,

19 декабря 1888 г.)

И после первых представлений «Иванова»:

«Мне весело при мысли, что, вернувшись из театра, я услышу

массу вставок и поправок, какие я должен был сделать, услышу,

что Варламов был хорош, Давыдов сух, Савина мила, но рассер¬

жена Далматовым, который на этот раз наступил ей на мизинец

левой руки». (Письмо А. С. Суворину, 4 января 1889 г.)

«Иванов» и в самом деле был одним из редких на Алексан¬

дрийской сцене спектаклей художественно цельных, ладных по

всем слагаемым. В нем играли все «первые актеры» театра, по

словам современника, — «без различий рангов и самолюбий»:

В. Н. Давыдов (Иванов), М. Г. Савина (Саша), П. А. Стрепетова

(Сарра), В. П. Далматов (Львов), П. М. Свободин (Шабель-

ский), К. А. Варламов (Лебедев).

«Сохранились у меня его письма»...

Письма Чехова, о которых говорит Варламов, остались неиз¬

вестными. Видно, кто-то худо распорядился варламовским архи¬

вом. Но такие письма несомненно были. Писал же Чехов

(А. С. Суворину, 4 мая 1889 г.):

«Вчера вечером вспомнил, что я обещал Варламову написать

для него водевиль. Сегодня написал и уж послал».

Речь идет об одноактной комедии «Трагик поневоле». Об

этой же «шутке в одном действии» «из дачной жизни», написан¬

ной для Варламова, упоминается и в письмах к И. Л. Щеглову.

Не может быть, чтобы, отсылая пьесу Варламову, не написал бы

Чехов и ему хоть несколько строк.

Встречается имя Варламова и в других письмах Чехова (за¬

долго до «Чайки», сразу после «Иванова»),

«Мне пишут, что в «Предложении», которое ставилось

в Красном Селе, Свободин был бесподобен: он и Варламов из

плохонькой пъесеики сделали нечто такое, что побудило даже

царя сказать комплимент по моему адресу. Жду Станислава и

производства в члены Государственного Совета». (Письмо

И. Л. Щеглову 29 августа 1889 г.)

Чехов любил веселую кутерьму водевилей. Вот слова, сказан¬

ные им другу и литератору Ивану Щеглову как раз в ту же пору:

—       Для водевиля нужно, понимаете ли, совсем особое распо¬

ложение духа... жизнерадостное, как у свежеиспеченного пра¬

порщика, а где его возьмешь, к лешему, в наше паскудное

время? Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не пос¬

леднее дело.

Это совсем особое расположение духа, жизнерадостное, как

у свежеиспеченного прапорщика, было в высшей степени свой¬

ственно Варламову. За это и любил Чехов веселый талант Вар¬

ламова. И его самого — одного из тех счастливцев, которые по

человеческой сути своей «освобождены от необходимости терпеть

зло, а тем более — совершать его».

Так ведь и говорили о нем: «счастливец Варламов», «милый

Костя», «Варламов-добряк», «беспечальный Варламов», «боль¬

шой ребенок»... Ни одно недоброе слово не приставало к его

имени.

Но в «Иванове» он играл человека грустного, подавленного

сознанием своего личного ничтожества, опустошенного. Ничего

не осталось в нем от бывшего студента Московского универси¬

тета Паши Лебедева, у которого были и светлые идеалы, и за¬

ветные мечты о служении народу. А теперь:

—       Какое мое мировоззрение? Сижу и жду околеванца. Вот

мое мировоззрение!

Богат Павел Кириллович Лебедев. Говорят, состояние его

уж и за миллион переваливает. Да ведь все —- в руках жены,

алчной и немилосердной Зюзюшки. Она начальствует в доме,

в имении, в земской управе. Павел Кириллович подвластен ей,

на побегушках у нее. Еще один «муж-слуга», «муж-мальчик»...

Несколько десятилетий прошло со времен «Горя от ума», а Пла¬

тон Михайлович Горич только постарел на десяток лет, чуть

больше обрюзг в этом Лебедеве, но остался той же затоптанной,

потухшей головешкой.

Прося у жены хоть какое-нибудь угощение для гостей

(«...люди молодые, небось проголодались, бедные»), Варламов

в роли Лебедева канючил плаксивым голосом, стлал на пол

платок, чтобы опуститься перед ней на колени. Посланный ею

к Иванову, чтобы затребовать давнишний долг по векселю, бес¬

помощно улыбался, не знал, что поделать с руками, потирал

друг о друга, совал их в карманы, теребил платок, деланно смор¬

кался. И как отдавал свои деньги Иванову, чтобы тот отнес их

Зинаиде Савишне (...«нате, мол, подавитесь!»)! И как просил,

чтобы Иванов, не дай бог, не проговорился, откуда деньги...

«Это было одно из цельных, прекрасных созданий Варла¬

мова, — пишет Евтихий Карпов. — И его внешность — опустив¬

шегося в уездной тине, ожиревшего интеллигента-помещика, ле¬

жащего под башмаком жены, и его лениво-добродушный голос, и

сочный рассказ о прелестях закуски... А сцена, когда Лебедев

предлагает тайком от жены деньги Иванову? Со слезами на гла¬

зах вспоминая их общую alma mater? Все это было неподражаемо

и интеллигентно-тонко изображено Варламовым»...

Е. П. Карпов вспоминает, что он с восхищением говорил

М. Г. Савиной о тонкой, интеллигентной игре Варламова в «Ива¬

нове».

—       Какая там интеллигентность у Кости, — ответила Сави¬

на. — Вся его заграница — Третье Парголово, а литература —

«Петербургская газета». Вот и вся его интеллигентность! А что

он хорошо играет Лебедева, так это у него от бога...

Теперь уместно бы еще раз вспомнить строчки из письма

Чехова о том, что «Варламов был хорош», о том, какие он,

автор, должен был сделать «вставки и поправки»...

Разумеется, эти вставки и поправки делал Варламов в роли

Лебедева. Но очень осторожно, бережно и точно. И только

в двух местах, где Лебедев говорит о еде. Тут Варламов позво¬

лял Лебедеву оживиться, развеселиться, плотоядно смачно жи¬

вописать закуску под водку. Да своими словами, подробнее, чем

по тексту роли, в гастрономическом восторге, дразнительно.

Словно накойец-то дорвался Варламов до своей нешуточной

мечты: сыграть поваренную книгу!

И как вел себя Варламов во время последнего монолога

Иванова:

—       Слушай, бедняга...

Варламов садился, готовый внимательно выслушать, чтобы

тут же возразить. Ведь Лебедеву все так ясно, так просто: «по¬

толок белый, сапоги черные, сахар сладкий»... Но Иванов сказал

такое, что Лебедев понял не только его, Иванова, но и себя са¬

мого.

—       Перед тобой стоит человек в тридцать пять лет уже утом¬

ленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными под¬

вигами: он сгорает со стыда, издевается над своими слабостями...

Варламов слушал молча, неподвижно, словно окаменев.

И только из глаз лились слезы, текли по толстым щекам, падали

на отвороты сюртука. Самоунижение Иванова звучит для него

как надгробное слово по Лебедеву. Да, жизнь прожита даром,

впустую... От всего он отступил и ничего не добился.

В «Чайке» Варламову была поручена — по воле автора —

роль управляющего у Сорина, поручика в отставке Шамраева.

Репетиции шли туго, со скрипом. Только недавно принятая

в Александрийскую труппу Вера Федоровна Комиссаржевская

одна сразу нашла свою Нину Заречную — образ человека откры¬

той, мятежной, но легко ранимой души.

Вот как рассказывает о поре подготовки «Чайки» режиссер

спектакля Евтихий Карпов: