В воспоминаниях, датированных 1917 годом, Савинков пишет: «В то время «Боевая организация» обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей». Он не открывает, кто же были эти жертвователи. Очевидно, те, кому было неугодно твердое русское правительство, кому стояла поперек горла слитность народа, самодержавия и православия, кого сила русской империи пугала.

Итак, участники покушения на великого князя приехали в Москву, привезя с собой динамит.

Для начала нужно было узнать, где живет московский генерал-губернатор. Спрашивать у прохожих не решались. Моисеенко поднялся на колокольню Ивана Великого и стал спрашивать сторожа о московских примечательностях. Так выяснили дом великого князя.

Теперь нужно было следить. Моисеенко и Каляев приобрели лошадей и записались извозчиками. Моисеенко особо не давал себе труда притворяться: по воскресным дням уходил гулять, для ухода за лошадью нанял человека. Каляев же с удовольствием входил в роль, молился, рассказывал о своей прошлой жизни лакея. Встречаясь с Савинковым в трактире на Сухаревке, он говорил:

— Сделал я себе паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Коваля, чтобы объяснить мой польский акцент. И ведь бывает такое несчастие! Вечером спрашивает дворник — ты какой, говорит, губернии? Я, говорю, дальний, подольский я. Ну,— говорит,— земляки будем... Я сам, мол, подольский. А какого уезда? Я говорю: ушицкий. Обрадовался дворник: вот так раз, я ведь тоже ушицкий. Стал он спрашивать, какой волости, какого села, слыхал ли про ярмарку в Голодаевке, знаю ли деревню Нееловку... Ну, да ведь меня не поймаешь. Я раньше, чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую библиотеку, прочитал про Ушицкий уезд,— смеюсь. Как не знать, говорю, бывали, а ты в городе-то бывал, в Ушице, собор, говорю, видел? Еще оказалось, что я лучше дворника родину знаю...

Савинков, познакомившись с писателем Леонидом Андреевым, попросил свести его с неким князем. Для чего?

«Князь Н. Н. был выхоленный, крупный, румяный и белый русский барин. Он занимал в Москве положение, которое давало ему легкую возможность узнавать о жизни великого князя. Он был известен как либерал, но редко выступал открыто. Впоследствии он стал видным членом кадетской партии. Когда он вошел в ресторан, я по его тревожной походке увидел, что он боится, не следят ли за ним или за мной. Это обещало мне мало хорошего, но я все-таки вступил с ним в разговор. Я сказал ему, что слышал много о его сочувствии революции, и спросил его, правда ли это?

— Да, правда,— отвечал он,— но как вы думаете, здесь безопасно?

Он в волнении заговорил, что его многие знают, что конспиративные дела надо делать конспиративно, и в заключение предложил мне прийти к нему на квартиру. Я хотел сказать, что он выбирает самый неконспиративный способ свидания, но промолчал и согласился прийти к нему домой... Он говорил, что убийство великого князя — акт первостепенной политической важности и что несомненно можно надеяться на его помощь... Все оказалось болтовней... Я убедился, что мы должны полагаться только на свои силы...»

К покушению привлекли еще Куликовского, бывшего студента, но он вскоре сбежал. Бомбы же хранились у Доры Бриллиант.

Поскольку как метальщик Куликовский отпал, бросать бомбу должен был Каляев. У остальных нашлись веские причины не делать этого.

С бомбой, завернутой в платок, Каляев в два часа дня был в Кремле, у памятника Александру II. Когда к крыльцу подали карету великого князя, Каляев медленно пересек площадь, обогнул дворец и мимо здания суда прошел через Никольские ворота к историческому музею, Постояв немного, он пошел обратно. Навстречу ему ехала великокняжеская карета.

«Против всех моих забот,— писал он товарищам,— я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега в упор, и был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывается карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, на меня пахнуло дымом, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело... В шагах десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и вся она обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокру г Я пошел,,. В это время послышалось сзади: «Держи, держи!» — и на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоточный и сыщик, противный... «Смотрите, нет ли револьвера? Ах, слава Богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал»,— сказал я... «Давайте извозчика... Давайте карету!» Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!»

Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними... Меня привезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном».

Из стихов Каляева:

Благодарю Тебя, Всевышний,

За то, что я недаром жил

И, как скиталец, в мире лишний,

На бездорожье не почил...

Ты знал,— не мог спокойно видеть

Я чуткой совестью моей

Насилье зло и гнет цепей,

И не любить, не ненавидеть...

В камеру к Каляеву пришла великая княгиня Елизавета Федоровна:

— Жена я его,— прошептала она, и слезы покатились из глаз. Далее Каляев так описывал их встречу.

— Княгиня, не плачьте... Это должно было случиться... Почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство?

— Вы, должно быть, много страдали, что вы решились...— заговорила она. Каляев прервал:

— Что из того, страдал я или нет. Да, я страдал, но мои страдания я слил со страданиями миллионов людей. Слишком много вокруг нас льется крови, и у нас нет другого средства протестовать против жес-токостей правительства... Почему со мной разговаривают только после того, как я совершил убийство?.. Ведь если бы я пришел и теперь к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, ведь меня бы посадили в сумасшедший дом или, что вернее, бросили бы в тюрьму, как бросают тысячи людей, страдавших за свои убеждения...

— Да, о,чень жаль, что вы к нам не пришли и что мы не знали вас раньше...

— Но ведь вы знаете, что сделали с рабочими девятого января, когда они шли к царю? Неужели вы думали, это может пройти безнаказанно? Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Я отдал бы тысячу жизней, а не одну: Россия должна быть свободной!..

— Разве вы думаете, мы не желаем добра народу, мы не страдали?

— А! Теперь вы страдаете!

Елизавета Федоровна стала говорить о великом князе, каким он был добрым, хорошим человеком.

— Не будем говорить о великом князе, я не хочу с вами говорить о нем, я скажу все на суде. Вы знаете, что я совершил это вполне сознательно. Великий князь был определенный политический деятель. Он знал, чего хотел,

— Да, я не хочу вести с вами политических разговоров. Я хотела бы только, чтобы вы знали: я буду молиться за вас...

Приход великой княгини, видимо, вывел Каляева из некоторого торжественного равновесия, в котором он пребывал. Но не в сторону раскаяния и самоупреков, а гордыни. Он пишет письмо Елизавете Федоровне:

«Великая княгиня!

После Вашего посещения я дважды просил у Вас свидания и оба раза безуспешно. Не считаю себя вправе входить в рассмотрение мотивов Вашего отказа, хотя в объяснение дальнейшего должен тут же заметить, что, по-моему, самый этот Ваш отказ от вторичного свидания плохо рекомендует бескорыстие первого.