в пять утра – сто восемьдесят суток дополнительно – за что? «Ты ещё читаешь

Блока, ты ещё глядишь в окно, ты ещё не знаешь срока – всё неясно, всё жестоко,

всё навек обречено». Может быть, наша семейная черта? Сидели у нас все,

хлебнули лагерей и деды мои, и дядья, и отец сидел, родовая, можно сказать,

неизбежность. Но все выходили. За исключением дяди Павлика, учителя физики, он

так и умер в лагере как троцкист, где-то в Коми республике. Я не хочу повторять его

участь. А вот деда своего по матери, Митрофана Ивановича, я повторю. В чём?

Дали ему десять лет, а он через месяц сбежал, «утик», как он потом рассказывал, то

есть утёк, как вода. Тикать по-украински бежать. Это у меня получится. Цари

наследуют престол, а я страсть к побегу. Мне передан нрав от деда, и я

направленный им, понесусь, как с тетивы стрела.

Но побег не единственная моя надежда. Главное – я всё запомню. Я знаю, что

всё недаром. Для кого-то тюрьма без пользы, лёг, свернулся, встал, встряхнулся и

живёт себе дальше. А во мне остаётся зарубка.

Но память не вечна, ты запиши, пока не забыл, детство своё и отрочество,

юность восстанови, пока не отшибло. Помнишь встречу с Лёней Майзелем на

Каменном карьере? Жили вместе в общежитии на Уйгурской, последним куском

делились, он Лермонтова читал со сцены, рисовали вместе, лбами стукаясь,

стенгазету «Юный медик», а здесь увиделись, и он тебя не узнал. Хотя и живёте

опять в одном, можно сказать, общежитии, только в другом ведомстве. Пока не

поздно, я должен поднять себя к звезде моей единственной. Человека нельзя

унизить, если он помнит о своих любимых.

Когда мне пришлось сменить имя, я всё забыл. Но потом мне имя вернули и

заставили всё вспомнить. «Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью

пядь, но пораженье от победы ты сам не должен отличать».

Только не надо оправдываться. Кроме правды есть ещё справедливость. Надо

вернуться туда, где ты ступил на ложный путь.

Срок ты получил за предательство. «Знаю дела твои и терпение твоё. Но имею

против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Вспомни, откуда ты ниспал, и

покайся, не то приду к тебе и сдвину светильник твой с места…»

Сильный человек берёт на себя всю ответственность.

Моя жизнь только к одному и сводится – к любви. Умирая, хоть завтра, хоть

через полсотни лет скажу одно: только ради любви стоит оставаться на этом свете.

Любую беду она может превратить в надежду. Иных ценностей на земле нет и, дай

Бог, не будет, хотя нам и пытаются их навязать.

Глава вторая

Лети, мой друг высоко

Согласованье судьбы

со свободой человека

уму недоступно.

Даль

1

Перед войной мы жили во Фрунзе, я учился в шестом классе, и запомнил

весенний день в марте, когда я шёл за девочкой Лилей Власовой от школы и до её

дома. Было тепло, солнечно, и я не просто шёл, а мечтал и грезил. Жили мы на

самой окраине, на новой улице Ленинградской, где частники строили дома из

самана. Грязь была непролазная, никакой дороги, никаких тротуаров. Дома не

белёные, дворы открытые, без заборов, всё на виду. Воду брали из родников,

водопровод был за километр, а школа за полтора километра. Лиля появилась у нас

недавно, и сразу юное население Ленинградской её заметило. Ходила она в серой

шубке, в невиданных ботиках, в шапочке меховой с длинными ушами, вся такая

фасонистая, у наших девчонок ничего похожего не было. Глаза синие, личико

чистое, ясное, яркие губы, в школе на неё сразу обратили внимание, на шубку, на

ботики, на то, как новенькая спокойно, свободно села за парту, подпёрла кулачком

щёку, и все увидели на руке красивые часики – ну и ну, часов ни у кого не было. На

перемене Вовка Тюкалов придумал ей наказание – прибил один ботик гвоздём к

полу. Весь класс ожидал скандала, новенькая задавала, сейчас будет жаловаться. Но

ничего не вышло, девочка присела, осмотрела ботик, обеими руками дёрнула и

сорвала с гвоздя. Н никому ни слова. Вовка Тюк хвастал подвигом, ржал на всю

школу, а я за новенькую вступился, она живёт на Ленинградской, у нас грязь по

уши, ботики не фасон, а необходимость. «Ну, Ванай, ты пропал!» – решил Тюк.

Так оно и вышло, я в Лилю влюбился и решил покорить её. Чем?

Успеваемостью. В коридоре возле каждого класса вывешивались большие листы с

фамилиями учеников и с цветными полосками за отметки: отлично – красная,

хорошо – жёлтая, посредственно – синяя, плохо – чёрная. У меня были сплошь

красные. Но как Лиля узнает, что самый сплошь красный в 6-м «А» это именно я?

Проблема. Однажды на перемене со мной заговорил Алексей Степанович Кипоть,

классный руководитель 6-го «Б», мой дальний-предальний родственник, а она,

пробегая мимо, стрельнула в мою сторону синими своими глазами. Ей нравился,

конечно, Алексей Степанович, молодой учитель, его вся школа любила, он только в

прошлом году окончил пединститут. Пусть начинает хотя бы с моего родственника,

а потом и меня заметит. Теперь я боюсь, как бы случайно не появилась у меня на

щите полоска жёлтая. Сижу дома и учу, зубрю, а в школе гордо прохожу мимо щита.

И вдруг вижу, в 6-м «Б» против фамилии Власова – тоже сплошь красные полоски.

Ни-че-го себе!

Прошла зима, а я так и не заговорил с ней. И вот весна, март, теплынь, и

настал тот долгожданный день. Прозвенел звонок, вышли на улицу, она с

девчонками, я с мальчишками, идём весело, беззаботно, девчонок всё меньше,

мальчишек всё меньше, а нам шагать дальше всех, мы на самой окраине. С улицы

Фрунзе на улицу Ташкентскую, потом на Ключевую и вниз, в сторону мельницы. По

Ключевой текла речка с гор через весь город и на самой окраине давала силу двум

мельницам, ближней и, примерно через километр, дальней. Шагаем с Лилей, она

впереди, я сзади. Чего мне стоило нагнать её и спросить о чём угодно: что вам

задали по литературе, или нет ли, мол, у тебя книжки Жюль Верна? Да миллион

вопросов можно придумать. Но я ненормальный, иду молча, и хорошо, что нам

далеко идти. Прошли по Ключевой, прошли мимо хлебного ларька, она на него

посмотрела, я тоже посмотрел, миновали ближнюю мельницу, она посмотрела на

старое колесо, я посмотрел, спустились в овраг. Вот уж где грязища непролазная.

Если бы она застряла тут в своих ботиках, я бы вмиг подскочил, и взял её на буксир,

как трактор. Но ещё лучше, если бы она поскользнулась и сломала ногу. Я бы тогда

на руках понёс её через весь город в детскую больницу на углу Сталина и Садовой.

Однако она и не думает падать, осторожно шагает, кое-где, взмахнув руками,

перепрыгивает лужу. Когда-нибудь я пронесу её через этот овраг. Надо из жизни

строить мечту, а из мечты – действительность, вот девиз настоящего мужчины. На

всю мою дальнейшую жизнь. Она будет у меня очень бурной. Между тем Лиля

выбралась из оврага, я вижу её на фоне неба и слышу, как она там, наверху,

вздохнула. Знает она или нет, что я иду следом? Свернули мы на последний этап, на

улицу Ленинградскую, до меня осталось пять домов, а до неё – семь. Расстанемся

мы сейчас без слов. Всё-таки мне надо что-то придумать. Сегодня я всю ночь буду

думать. А грязь так и липнет к ногам. Мне кажется, Лиля устала, идёт медленнее и

медленнее, я тоже замедлил шаг, чтобы сохранить расстояние. А солнце печёт, как

будто уже лето. Дома торчат по сторонам, крыши сделаны наспех, из чего попало,

сквозные проёмы под стропилами, новостройка она и есть новостройка. Лиля

прошла мимо нашего дома, и ноль внимания на него. Сейчас поверну направо по

тропке, и прощай, Лиля, иди дальше без меня, пусть тебе будет одиноко. Я