листке, не стал упираться. Пуциковичи ждали меня в коридоре и подняли галдёж: тебя

вестибулярный аппарат подвёл, но он таки поддаётся тренировке, за границей есть

специальные тренажёры. Молодцы, ребята, завтра я махну в США, потренируюсь и во

вторник обратно. Что ещё важно? Пуциковичам точно известно, двадцать седьмой год

осенью обязательно призовут. Кому охота в пехоту, в пехоту никому не охота.

Но как плохо мне было после кресла! Кто его выдумал? Говорят, если самолёт

падает в штопор, у пилота должна сохраняться ориентация в пространстве, иначе он не

выведет машину из штопора. Охотно верю. Шёл я домой, опустив крылья, меня всё ещё

мутило. Рождённый ползать летать не может. Неужели на этом кончится моя карьера и

Героями Советского Союза будут Пуциковичи? А также Феликс. Я уже вижу, как

братья, размахивая руками, двигают на Михаила Ивановича Калинина, у него очки

съехали на нос, борода трясётся, он отступает в угол, а назавтра появляется газета и в

ней указ правительства за подписью Калинина и секретаря Горкина… Добрался до

дома, наелся мамалыги, полежал на топчане с книгой про адмирала Ушакова, как он

всего добивался, описал в дневнике своё поражение. Нет, крылья опускать не буду, я

всё-таки рождён летать, а не ползать. Пошёл во двор, выкатил из сарая старое колесо от

телеги, подправил съехавший обод – буду на нём тренироваться. До вторника четыре

дня. Утром буду кружиться, помогая себе палкой, как веслом, и вечером. В школе я

сказал военруку, подал заявление в авиацию. Он огорчился, возмутился, покраснел,

побледнел, все нервы у него на виду: «Зачем тебе авиация? Ты же прирождённый

общевойсковик, по тактике лучше меня соображаешь. – Начал мне выговаривать, будто

я его предал, учил он меня, учил, а всё без толку. – Авиация, артиллерия, танки, всё это

вспомогательные рода войск, они придаются пехоте. Жуков, Конев, Рокоссовский –

общевойсковики. Ты генералом будешь!» Не хочу генералом. «Лети, мой друг, высоко,

лети, мой красный сокол, чтоб было больше счастья на земле», – пели девушки в 13-й

школе.

Во вторник народу было поменьше, и я решил схитрить – пойду последним. Врачи

устанут, будут сворачивать свои бумаги, я как-нибудь бочком-бочком, авось проскочу

мимо кресла и хирурга уговорю. Но уж если посадят, пусть мне поможет родовое

крестьянское колесо. Опять сначала рост, вес, объём груди, жизненная ёмкость лёгких.

Я не хотел выпячиваться, но всё равно выдул до конца. И помню-помню мерзкое кресло

и надеюсь-надеюсь на колесо предков – колесо фортуны… Подхожу, сажусь и… и…

уже тошнит. Я слышу запах, никем не слышимый, холодный запах железа и белой

эмали и ещё резины, запах авиакатастрофы по меньшей мере. Я вцепился в кресло,

опустил голову и, наверное, это мне помогло, получился больший радиус моего

вращения. Сестра была другая. «Поменьше можно, меня мутит». – «Всех мутит», –

сказала она и меня обнадёжила – «всех». Сделала всего три оборота и, когда я начал

искать затылком рейку, легонько помогла, нажала рукой на лоб, и я ощутил прохладный

металл сзади. Спасибо тебе, милая, пусть тебе повезёт с возлюбленным. Дальше

терапевт, невропатолог, хирург. Короче говоря, годен. Начальник второй части приказал

нам построиться во дворе, объявил, набор в авиашколу будет в августе, мы получим

повестки явиться с вещами. А сейчас: «В колонну по четыре! Прямо перед собой!

Шагом марш! Запевай! – И мы сразу грянули, нашёлся бодрый тенор и начал нашу,

родную теперь на всю жизнь: «Там, где пехота не пройдёт, где бронепоезд не

промчится, угрюмый танк не проползёт, там пролетит стальная птица».

14

До августа далеко, сейчас пока май, впереди проверочные испытания, а потом

колхоз. Боль из-за Лили беспрерывная, только проснусь и сразу, будто врубаю высокое

напряжение. Не могу простить, не могу забыть…

В школе у нас было два поста для несения караульной службы. Один возле склада

с оружием, противогазами, санитарными носилками и учебными пособиями, другой у

самого входа в школу: стой, кто идёт, к кому, по какому делу? И вот стою я у входа,

держу винтовку со штыком и думаю: что она сейчас делает? После испытаний 13-я

школа едет в Кант на сахарную свёклу, а мы совсем в другую сторону, в Карабалты.

Интересно, чувствует ли она свою вину или уже всё забыла? О том, что я её оскорбил, у

меня даже проблеска не было – заслужила. 1-го мая у них там опять был вечер, снова

курсанты. Нет слов!.. Посмотреть бы на неё, как она выглядит, есть ли на её лице печать

раскаяния. Открылась бы вот сейчас дверь и вошла Лиля, а я ей: стой, кто идёт?

Открывается дверь, входит Лиля, а за ней Маша Чиркова. «Ва-аня, привет! –

кричит Маша. – Ты как раз нам и нужен». Я на приветствие не отвечаю, небрежно

говорю: стой, девочка, посторонним вход запрещён, в чём дело, куда, зачем? – «Нам

нужна комсорг Софья Львовна», – холодно говорит Лиля. Она волнуется, мне кажется,

она похудела. Я ликую, кричу через весь коридор счастливым голосом: разводящего на

пост номер два! Лиля, конечно, опешила, увидев меня, не ожидала, что из доброй сотни

старшеклассников именно я встречу её у порога. Вообще, заметно, за всё время без

меня она не танцевала ни вальса, ни фокстрота. С таким лицом озабоченным не до

танцев.

Они прошли в учительскую и скоро вышли, Маша такая же весёлая, а Лиля такая

же невесёлая. Затихли их шаги, сменился я с поста. Смотрю на улицу – тепло, зелено,

майский вечер, и так хочется, хотя бы тайком подсмотреть, чем она занимается. Хоть бы

баба Маня мне помогла, нагадала бы ей что-нибудь такое-этакое. Каких-то три квартала.

Вон в ту сторону. Медленным шагом… Нет. Не могу. Я не за себя стою, а за нашу

любовь, за тысячу с лишним дней и ночей с того мартовского дня, когда я шёл за ней из

школы ещё в шестом классе. А сейчас не пойду. Жалко мне нашу дружбу поруганную.

Не могу забыть, как она танцевала. Всю жизнь это будет стоять перед моим взором. Не

нужны ни пушки, ни бомбы, чтобы убить любовь, достаточно одного жеста – поднять

руку свою белую на чужое плечо. Добровольно.

29-го мая начались испытания – по литературе устно и письменно, по алгебре

письменно, самый для меня неприятный предмет, геометрия, физика, химия и

география. Ну и, конечно, военная подготовка, для меня самое лёгкое, хотя многовато –

по тактической, огневой, строевой подготовке, по материальной части оружия, винтовка

и станковый пулемёт. Принимать будет офицер из военкомата. Не хотелось мне

заканчивать учебный год. Всем надоело, а я бы ходил ещё и ходил. И стоял. На посту. И

мечтал, вот откроется сейчас дверь, и войдет…

Последний день в школе. Тоска, жить не хочется. Подошла ко мне Софья Львовна,

комсорг школы – к одиннадцати утра, Щеголихин, нас с тобой вызывают в райком

комсомола. Только этого не хватало в последний день. Софья Львовна ведёт литературу,

знает много стихов, молодая и красивая как по заказу – сначала нарисовали её, а потом

оживили. Большие чёрные глаза, чёрные брови, прямой точёный носик, яркие губы.

Говорит всегда с юмором и много знает. Пошли с ней в райком вдвоём, тепло, солнечно,

самая лучшая пора по Фрунзе – начало лета. Тополя густо-зелёные, стоят свечами, нет

ни одной увядшей травинки, ни одного жёлтого листика. Мы идём, наша Золотая ручка

такая живая, привлекательная, на учительницу не похожа, и сама знает, какая она –

огонь. «Есть предложение направить тебя в пионерский лагерь. Надеюсь, ты не

упадёшь в обморок». – «Я давно не пионер, нечего мне там делать». – «Будешь

руководящим и направляющим». – «Я готов упасть в обморок, Софья Львовна,

поищите другую кандидатуру». – «Ты у нас, Щеголихин, юноша универсальный,