койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.

Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком

комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей

шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим

понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже

обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не

отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…

Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:

«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как

коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка

посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный,

поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки

чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего

отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня

Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном

представлении. Пока я долез бы до вершины, – а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, –

Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова

паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина – ложбина, спина – ложбина.

План захвата простой – я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь

на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем

занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем

наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я

карабкался, пролил семь потов, да ведь ещё и не спал ночью, благодаря, между прочим,

Шматову. Благодетеля своего ловлю, косвенного соучастника. Кое-как долез я доверху,

увидел Валерку сквозь кусты облепихи и лёг в изнеможении отдышаться. К мокрой

майке прилипла жёлтая глина. Валерка уже не сидел, а стоял и посматривал по

сторонам, должно быть, почуял. Лагерь лежал далеко внизу, там затеяли хоровод на

площадке, вожатые водили детей по кругу, а они, перепуганные как галчата, ходили,

спотыкаясь, задрав головы, и неотрывно глядя на нас с Валеркой. С вечера в каждой

палате наплели про него столько ужасов, ребятня теперь боялась потерять его из виду,

смотрели, как лягушата на удава. Кое-как отдышавшись, я поднялся и пошёл на захват.

«Сдавайся, Шмат, ты окружён!» Валерка с места в карьер рванул от меня по гребню. Но

может ли вечно сачкующий разгильдяй бежать быстрее вечно исполнительного

трудяги? Шматов свернул вниз по ложбине, идущей в сторону лагеря. Я увидел, как

навстречу Валерке помчалась вожатая в белой матроске. Лиля, конечно. Помочь мне.

Или, вернее, не уступить ни в чём, этого я тоже не могу объяснить. Короче говоря,

Валерку я настиг, нож у него действительно был, он его держал в руке и, вполне

возможно, хотел применить. Я в горячке схватил за лезвие, Валерка дернул к себе и

сдёрнул самодельную ручку. Лезвие осталось в моей ладони, слегка распоротой.

Изящный самодельный финач, такие вытачивали на Шестидесятом и пуляли через

забор, либо умудрялись пронести через вахтёра, ручку потом делали сами, наборную из

плексигласа, из всяких цветных кусков и довольно искусно. Я бросил нож в кусты

облепихи и даже не стал Валерку брать за шкирку. «Только попробуй рвануть, такого

пинка врежу, в Китай перелетишь!» – Я был разъярён, устал, да еще он мне руку

порезал, щенок. Старшей я сказал, что ладонь пропорол колючкой, на облепихе

попадались такие шипы, человека можно нанизать как муху.

Валерку отправили в город, а старшая меня отчитала: ты слабак, потворщик, нож

выбросил. Надо было акт составить и сдать Шматова в милицию, дали бы ему года три

колонии, видно зверя по повадке. Если по головке гладить и либеральничать вот как ты,

появится в городе второй Шмат, раздевать будет, грабить, а то и убивать. Она была

права, на заводе состояла в какой-то бригаде, помогала милиции ловить

правонарушителей, но я не мог сдать Валерку в колонию. У меня был дружок на

Западной улице, Володя Тюкалов, почти такой же, как Шмат. Он тоже не расставался с

финкой. Закон улицы – не выдавать – был законом и для меня. Наверное, поэтому год

спустя я пришёл с бедой не к своим вожатым, а к Вовке Тюку. Дерево, как уже было

сказано, куда клонится, туда и падает.

16

Пришла Зоя, сестра моя, усталая, худенькая, прошагала по жаре, по пыли 12

километров – мне повестка, завтра в военкомат к десяти. Сказано было – в августе, а

сейчас ещё июль не кончился, и мы как раз готовимся к костру. Я предупредил

начальницу и старшую вожатую, показал повестку Лиле. Начальница сказала, вечером

на полуторке привезут продукты, и мы с Зоей можем уехать в город. После ужина

началось что-то непонятное, сначала тихо, потом всё громче, громче – с Лилей что-то

стряслось, она заболела. Медсестра не даёт ей освобождения, и Лиля ей нагрубила.

Старшая сразу выводы: можно расстраиваться из-за повестки, но не до такой же

степени, чтобы падать в обморок. Я тоже так думаю. Тем более, с Лилей мы всё

обсудили заранее. Я был уже в роли шефа-курсанта на весь учебный год в 13-й школе.

В дальше совсем скандал – Лиля не вышла на вечернюю линейку. Её отряд

выводила старшая, и детвора сразу, конечно, узнала, что Лиля скоропостижно заболела,

у неё высокая температура, а вредная медсестра утверждает, нет никакой температуры.

После линейки я пошёл к ней в палату, она от меня отвернулась. «Отстаньте вы от меня

все!» Надерзила старшей, послала ко всем чертям Машу Чиркову, в один момент со

всеми перессорилась. Снова пришла в медпункт скандалить с сестрой и там, в

коридорчике упала, ушиблась, на щеке у неё ссадина. Уложили её на топчан, она лежит,

и никого не хочет видеть – вот такой поворот. Лежит и твердит одно: всё равно уеду

домой без вашего освобождения, уеду и не приеду. Она быстро всех разозлила, как это

понять – «всё равно уеду»? Райком нас послал на три сезона, мы обязаны подготовить и

провести три прощальных пионерских костра. Я ухожу, а ей ещё целый месяц – ну и

что? Неужели в колхозе лучше? «Уеду и не приеду». Если заберут Ваню, сказала ей

старшая, дадим тебе один день на проводы, а потом опять в лагерь, как же иначе? Ты

комсомолка, а время военное.

Пришла полуторка, привезла полный кузов продуктов, мы их сгрузили на кухню и

поехали в город – втроём, Зоя, Лиля и я. Старшая всё-таки имеет подход, мирно сказала

Лиле, чтобы она полежала дома, подлечилась и вернулась. «А ты, Ваня, приезжай хоть

на полчаса, мы тебе устроим проводы, это нужно пионерам с воспитательной целью».

Щека у Лили опухла, бурая от йода, но Лиля всю дорогу смеялась. Сейчас она

маму напугает до смерти своей болезнью под названием «рожа». Приехали в город, и

втроём успели в летний «Ала-Тоо» на американскую кинокартину «Серенада солнечной

долины». Утром я прибыл в военкомат к десяти ноль-ноль – обычная медкомиссия для

допризывников моего года рождения. Ни кресла, ни выдувалки, беглая комиссия,

быстрая. Однако вопрос, зачем она мне, если я всё прошёл и числюсь уже два месяца за

2-й частью? Что меня ещё смутило? Председательница комиссии, тоже хирург, крупная,

властная женщина, спросила для анкеты, где я работаю. «В пионерлагере

Шестидесятого завода». – «Так завод тебе даст бронь». У меня сразу в мозгу схема: как

только Пролетарский райком послал меня в лагерь, так завод меня забронировал.