коре. Секунда — и дерево снова исчезло, словно с головой утонуло. Иногда они останавливались и, выходя из

машины, тоже сразу оступались в эту непроницаемую тьму. Уже ощупью, с неизъяснимым наслаждением

собирали в охапки стебли цветущей гречихи; осторожно касались лицом ее росных душистых соцветий и

выпускали не повредив. Гречишное поле, повитое туманом, смутно белело, насколько хватало глаз.

— Самый добрый труд — колхозника, — сказал вдруг Ключарев, глубоко вдохнув свежий, напоенный

травяными запахами воздух.

— Почему?

— Счастливый. Дает полное и немедленное удовлетворение. Бросил зерно в землю — и видишь, как оно

поднимается. Собрал — и знаешь, что оно не для тебя одного, а для всех.

Земля дышала тишиной и миром. Удивительная ночь! Все лучшее, что есть в человеке, словно

просыпается в такие минуты и чутко вслушивается, дышит и не может надышаться…

— Стоп.

“Победа” снова остановилась. Что-то темное, как огромная спящая птица, сложившая крылья, виднелось

слева, у самой дороги…

— Комбайн! Неужели так и брошен без присмотра? Эй, есть тут жив-человек?

Несколько секунд стояла тишина. Одинокая красноватая звездочка низко висела на небосклоне. И кроме

звезды, кроме комбайна да их двоих на дороге, казалось Жене, никого больше и нет на свете.

— А кто пытае? — отозвался не сразу голос. В кожухе, обросшем соломинками, дядька вылез из

соломокопнителя. — Я думал, проверка якая…

I V . Р А З Г О В О Р О С В А Д Ь Б А Х

1

На площади, на зеленом пустыре, где центр Городка, стоит одиноко трибуна из красных, уже побуревших

досок, и высокий шест с серебряной, почти рождественской звездой. В дни праздников сюда собираются на

митинг. Под звуки оркестра тогда поднимается вверх кумачовый флаг, а в Мае и на Октябрьскую революцию

мимо трибуны проходит даже небольшая демонстрация; ученики двух школ, служащие районных учреждений и

крестьяне из ближайших сел.

За трибуной видны купола крытой тусклой жестью церковки. Она звонит несколько раз в день,

раздумчиво и мелодично, тремя колоколами, как “Табакерка” Лядова.

— Кандыба зазвонил, — говорят тогда в райисполкоме и собираются обедать.

Кандыба — благочинный, служитель тоже районного масштаба. Ему лет под семьдесят, он живет тут же,

при церкви, на улицах показывается редко, всегда в одной и той же ряске, порыжевшей на солнце, и

широкополой соломенной шляпе. Однажды на узком дощатом тротуаре он столкнулся лицом к лицу с

секретарем райкома и остановил его.

— Гражданин секретарь, — сказал он с некоторой торжественностью, но в то же время поперхнувшись

от волнения, — у меня к вам настоятельная просьба уделить мне несколько минут вашего внимания.

— Может быть, вы лучше зайдете ко мне в райком? — тоже смутившись, предложил Ключарев, хотя

тотчас же понял всю нелепость своих слов.

— Едва ли это удобно, — мягко возразил Кандыба. — Но дело, о котором я вам хочу сообщить,

представит интерес и для вас как руководителя здешней местности.

Стараясь преодолеть внутреннюю неловкость и то несколько комическое отношение к самому слову

“поп”, которое свойственно поколению, выросшему после революции, Ключарев с любопытством посмотрел на

старика. Из-под седых бровей на него глянули, не смущаясь, выцветшие, но еще не угасшие глаза, сухие пальцы

нервно теребили на груди скрытую за рясой пуговицу.

— Хорошо, — сказал Ключарев, — я вас слушаю.

Они отошли в сторону, подальше от посторонних взглядов, и Кандыба рассказал о том, что за последнее

время в деревнях Большаны и Лучесы усилилась деятельность штундистов, богопротивной секты. Из

достоверных источников ему известно, что пресвитер Степан Лисянский наложил строжайший запрет своей

пастве не только на посещение зрелищ и собраний, но также склоняет родителей не разрешать молодежи

обучение в школе свыше пятого класса.

— Едва ли также найдутся в этих селениях охотники получить техническое образование на курсах

трактористов, которые, как я слышал, образуются в областном городе, — осторожно сказал Кандыба и

потупился.

“Эге, дед. Да у тебя, я вижу, информация поставлена неплохо”, — подумал Ключарев (циркуляр о курсах

был получен им только накануне) и еще более внимательно посмотрел на священника. Седая борода Кандыбы

даже в ярком знойном свете июльского дня вызывала ощущение морозной прохлады., как те огнеупорные,

нетающие снега, которые видел Ключарев на кавказских пиках.

Кандыба уже давно оправился от первоначального смущения и говорил теперь хотя и тихо, но голосом,

полным достоинства, как человек, привыкший к тому, чтобы его слушали.

В начале разговора Ключарев еще мысленно прикидывал, как потом в кругу товарищей сможет

пошутить, что плохая, мол, жизнь у попа настала, если сектанты берут верх и на них приходится жаловаться в

райком партии; но чем пристальнее он вглядывался в этого сухонького старика с полуопущенными веками,

которые скрывали зоркий и твердый взгляд, тем настороженнее становился сам. Теперь ему уже не казалось

смешным, что эти восковые, покойно сложенные на животе руки, могли бы удержать не только колеблющуюся,

как стебелек, свечу с желтым лепестком огня, но и властно направить по своему пути живую человеческую

душу. Припомнился ему и Степан Лисянский, дюжий угрюмый мужик, похожий скорее на молдаванина, чем на

белоруса, о котором Блищук сказал, неопределенно ухмыляясь: “Штунда — она Штунда и есть. Хотя работают

хорошо, колхозу не мешают”.

Но то, что Кандыба искал помощи против Лисянского, говорило о несомненной, хотя и скрытой силе

этого штундиста. И это тоже заставляло призадуматься.

— О штундистах я знаю, — сдержанно проговорил Ключарев и замолк, словно дожидаясь, что еще

сможет добавить к сказанному Кандыба. Уловив скрытый холодок в тоне собеседника, тот с неожиданным

проворством вскинул голову и в упор посмотрел на Ключарева. Верхняя часть его лица оставалась в густой

тени от шляпы, но секретаря райкома опять поразил умный, острый взгляд старика.

— Я говорю с вами не только потому, что вы должностное лицо, — тихо сказал Кандыба, — но и потому,

что голосовал за вас как за своего депутата. — Он неожиданно улыбнулся слабой старческой улыбкой.

А Ключарев, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, чуть не воскликнул вслух: “Ну и

ловок старик!”

Прохожие уже давно с любопытством оглядывали их, обходя сторонкой, а разговор все продолжался.

— Вы чтите своих борцов, и это хорошо, — задумчиво сказал священник. — Но я хотел бы также вам

напомнить, что на этой земле был и епископ Пантелеймон, заточенный иноплеменными за русскую веру. Мы

люди разных эпох, гражданин секретарь, у нас разные убеждения, но Родина у нас одна, — просто сказал он и

потянулся сухой рукой к краю соломенной шляпы. — Доброго здоровья!

Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще

оставался в каком-то странном раздумье.

Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время

престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем

свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые

вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно

выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.

Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к

нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в

тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал