ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его

энергии.

От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло

летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под

обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…

Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую

церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых

украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику,

ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле.

Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву

рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой

волей направленный во вред человеку!

Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало

обидно за тех безыменных, давно усопших мастеров, которые, век за веком трудясь, находили эти стройные

формы, вкладывали в них всю душу…

Ключарев подумал и о том, что с некоторых пор, особенно после войны, многие стали как-то путать,

смешивать государственное и партийное отношение к религии. Он сам во многих избах видел иконы,

увешанные вышитыми рушниками, утыканные бумажными розами. А рядом, как правило, висели портреты

вождей и красочные плакаты “Да здравствует Первое мая!” и “Все на выборы в Верховный Совет!”. На все это

он смотрел равнодушно, как на безобидное украшение стены, и в его сознании тоже как-то сам собой

притупился грозный предостерегающий смысл Марксовых слов: “Религия — опиум для народа”.

Все еще в глубокой задумчивости Ключарев медленно двинулся было по дощатым мосткам, как вдруг

ударил колокол. Ключарев машинально посмотрел на ручные часы и досадливо поморщился: вот она, сила

привычки! А почему люди должны сверяться с церковным звоном, а не, скажем, с городскими часами? Если

еще нельзя здесь повесить, как в больших городах, электрические, то уж дежурный на пожарной каланче мог бы

отбивать часы точно по московскому времени. И колокол надо подобрать не ржавый, надтреснутый, а тоже с

ясным, серебряным звоном…

— Ты сейчас с Кандыбой беседовал, Федор Адрианович? — окликнул его Пинчук, выглядывая из окна

райисполкома со своей обычной добродушной улыбкой. — Может, зайдешь по пути? Жара сегодня, а у меня

домашний квасок в бутылочке.

— Квас или что покрепче? — рассеянно пошутил Ключарев, хотя знал, что Пинчук сейчас же скажет, что

пить ему нельзя.

— Нет, я не пью, — действительно отозвался Пинчук, и его выпуклые светлые глаза приняли

меланхолическое выражение. — Ни здоровье, ни жена не позволяют.

— Брось, — с трудом подавляя внезапное раздражение, сказал Ключарев, — ты нас всех переживешь.

Пинчук засмеялся мелким неопределенным смешком.

— А я вот с Кандыбой еще никогда не встречался. Хоть и близкие соседи. Интересно, о чем это вы с ним

и так долго?..

— О Кандыбе мы поговорим в свое время, может быть, серьезнее, чем ты думаешь. А пока скажи вот что:

тебе виден из твоего райисполкомовского окна городской сквер?

Пинчук недоуменно пожал плечами: никогда не приноровишься к этому человеку! Черт его знает, что ему

взбредет в голову. Конечно, виден, если десять чахлых деревцев за деревянным частоколом находятся как раз

напротив окна, нечего было и спрашивать.

Он обиженно промолчал.

— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у

Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки,

даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи

по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его

посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель

райисполкома! Полный комплект.

Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения

становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.

— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно,

поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…

— Да! Хочу все сразу, — напряженно и страстно продолжал Ключарев, отмахнувшись от его последних

слов. — Слышал, у Снежко пословица, привез когда-то с фронта: после нас не будет нас! И вот потому, что

после нас нас не будет, я хочу сделать все, что могу, своими руками, сегодня же!

Он вдруг остановился, переводя дыхание, и пристально, прямо посмотрел в лицо Пинчуку. Тот уже не

улыбался, рот его был сжат с замкнутым и несколько даже надменным выражением. Он казался сейчас старше

своих сорока пяти лет. И, должно быть, эта десятилетняя разница между ними теперь, когда он смотрел на

Ключарева с высоты подоконника, вдруг как-то успокоила Пинчука.

“Молодо-зелено, — снисходительно подумал он с высоты все того же подоконника. — Трудно тебе жить,

Федор Адрианович, с таким характером”.

— Вот что, — сказал уже совсем другим тоном Ключарев, глядя в сторону. — Советую тебе скорее

ставить вопрос и принимать решение: на ближайшем бюро заслушаем доклад о благоустройстве. И не только

города, но и всего района, — жестко бросил он, уже уходя.

— Вот это хорошо. К докладу всегда готов, — громко сказал ему вслед Пинчук и откинулся в глубь

кресла.

“Что это с ним? Бешеная собака укусила, что ли? Сенокос по колхозам идет, уборка началась, а ему

благоустройство понадобилось”.

Недоуменно качая головой, Пинчук нацедил в стакан тепловатого домашнего кваску и, поболтав на свету,

не спеша выпил.

Сначала глухие удары бубна, а потом уже и звуки гармонии все явственнее и явственнее слышались за

окном: из какой-то деревни ехала свадьба. Словно подпевая ей, дробно ударили колокола. Пинчук высунулся по

пояс, стараясь разглядеть на передней подводе невесту, старательно упакованную в кисею, и сказал громко,

добродушно прищелкнув языком:

— Ишь ты, будет им сегодня пир на весь мир!

Под окном собралась уже небольшая толпа, на его слова обернулись и засмеялись одобрительно.

— Нам бы еще по разочку, товарищ председатель! — бойко выкрикнул какой-то развеселый старичок,

притопнув ногой. — Старый конь борозды не испортит.

Пинчук ответил соленой шуточкой и с удовлетворением вернулся к своему письменному столу. “Все

гораздо проще, товарищ Ключарев, — мысленно продолжил он разговор. — И на народ надо смотреть проще и

на самое жизнь. Ведь после нас действительно не будет нас, глупый ты человек!”

Даже наедине с собой он продолжал улыбаться привычной благодушной улыбкой, и так как мысли его

настроились на игривый лад, то теперь слова Ключарева рисовались ему уже совсем в другом свете.

“Сквер ему нужен, сам бы еще, наверно, не прочь погулять, вдовец соломенный. Как он там сказал: косы

девичьи погладить хочется? Эге, да нет ли здесь тайной причины? На прошлой неделе он, мне говорили, ездил в

Лучесы и заночевал там после заседания правления колхоза. А в больничке доктор Антонина Андреевна…

Правда, я раньше ничего не замечал такого, она его вроде даже недолюбливает, гордая девица. Но ведь кто их

знает!”

Окончательно развеселившийся Пинчук уже без малейшей тени неудовольствия деловито задвигал

ящиками стола. В этот морящий зноем июльский полдень он чувствовал себя особенно уютно в