райисполкомовском кабинете, затемненном по окнам дикой акацией. Все было здесь привычным, обжитым:
письменный стол, широкий как мучной ларь, ковровые дорожки, добротно простершиеся через всю комнату до
порога, словно человек, вступая на них, сразу должен был догадаться, что здесь не место крику и гомону;
стоячие купеческие часы с боем… На всем лежал отпечаток устойчивости, неизменности…
2
Ключарева свадьба нагнала на белой от солнца улице. По конским гривам, как репейники, были
разбросаны большие круглые цветы. На передней подводе рядом с молоденькой невестой, которая крепко
прижимала к груди спеленутый марлей букет, сидел жених, высокий и красивый парень с красным от водки
лицом, в новом костюме, с пучком цветов, засунутых в нагрудный кармашек. Он качался в такт всем рытвинам
и ухабам, отважно, как и подобает мужчине, принимая взгляды прохожих.
На второй телеге среди сватов и родственников увядшая тридцатилетняя женщина напряженно держала в
вытянутой руке большую желтую свечу. На третьей, свесив ноги в разные стороны, ехали музыканты:
гармонист и парень с бубном, в который он бил беспрерывно и равнодушно. Круглое, румяное, словно
заспанное лицо музыканта казалось совсем мальчишеским.
Без улыбки проводил глазами Ключарев этот свадебный кортеж. Почему-то ни одной мысли о юности,
застенчивой красоте, о любви — о том, что связывается в представлении со словом “свадьба”, эти три подводы
у него не вызвали. Может, тому виной была пьяная самоуверенность жениха или напряженный, жалобный
взгляд женщины со свечой, но ему вдруг стало обидно за невесту: разве и сто и двести лет назад не так же, под
колокольный звон, везли в дом мужа работницу, чтоб уж на следующий день после хмельной медовой ночи
покорно таскала она ведра и чугуны с варевом для скотины и холодные утренники щипали ей докрасна босые
ноги?..
“Что это я! — торопливо и даже испуганно прервал сам себя Ключарев. — Ведь у нас теперь все по-
другому. У нас и законы, наконец…” Но он опять остановил себя, сдвинув светлые брови с такой
беспощадностью, как если бы посмотрел в лицо своему врагу. Нет, не ему, ровеснику Октября, коммунисту,
отводить в сторону глаза. И сегодня еще здравствует Кандыба в Глубынь-Городке! Вкрадчивый трезвон его
колоколов уже не в силах приказать, но опутать, прельстить, всеми силами задержать человека, хватая его за
ноги с цепкостью болотных трав, — это он еще может, старик Кандыба!
Ключарев не мог себе простить, что каждый день, проходя мимо голубой церковки, смотрел на нее
невидящими, равнодушными глазами. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он ехал в Большаны и по дороге из
Городка нагнал двух женщин в праздничных ярких юбках и в полесских корсажах, густо расшитых бисером.
Жалея, что пыль от “победы” замарает их белые фартуки, он остановил машину и позвал:
— Садитесь, большанки, подвезу.
Застенчиво улыбаясь, они между тем живо побросали на дно машины свою поклажу и сели. Младшая,
Сима Птица, русоволосая, голубоглазая, со смешливыми белыми зубами, уже через пять минут, не чувствуя
никакого смущения, совсем по-детски подпрыгивала на мягком сиденье.
— Вот и на “победе” мы с теткой Дашей прокатились. Ух, как она бежит! Знать бы, когда вы, товарищ
секретарь, еще к нам поедете, нарочно бы на дорогу пошла, — задорно говорила девушка, равно одаривая своей
сияющей улыбкой и Ключарева, и шофера Сашу, и придорожные вербы с морщинистыми стволами. На ухабах,
когда встряхивало так, что у Ключарева стукались зубы, она только счастливо смеялась, словно заранее радуясь
всему, что бы с ней ни случилось,
— Будешь выходить замуж, Серафима, приеду, покатаю тебя вместе с женихом, — сказал Ключарев,
оборачиваясь к ней. — Обязательно приеду, если только в церковь венчаться не пойдешь.
— А на что мне церковь? — бойко отозвалась Сима, но потом усмехнулась хитрой и немного
просительной улыбкой. — Только ведь это очень красиво, товарищ секретарь! И фата у меня уже есть…
Почему-то тогда Ключарев не спросил ее: “А ты комсомолка?” или “Почему не вступаешь в комсомол?”
Должно быть, он почувствовал, что такой вопрос будет похож чем-то на окрик, а не так, не так надо было
возразить в тот момент девушке!
Ключарев посмотрел на часы и решительно двинулся, но не к райкому, через центральный пустырь, а
дальше по улице. В ушах его все еще чугунным звоном отдавались удары бубна.
Деревянные дома с охряными и синими ставнями тянулись до самого конца Городка, там, где у
последнего дома поднимался уже клин яровой пшеницы колхоза “Освобождение”.
Ключарев поднялся по скрипучему крылечку одного из таких домиков, и в первой темноватой комнате,
кроме нежилого запаха учреждений, на него повеяло ароматом привядших цветов: стеклянная банка с зеленой
зацветшей водой туго сжимала букет ромашек, длинноусых трав, колокольчиков, кашки, чабера и желтых, как
лимонная корка, лютиков.
За столом, где обычно сидела девушка — инструктор райкома комсомола, — сейчас никого не было. Весь
дом казался тихим, пустым, и только мокрые пятна на полу да запах неосевшей пыли говорили о том, что кто-то
совсем еще недавно подметал здесь, неумело брызгая водой.
— Ты что же сидишь один, Павел? — спросил Ключарев, отворяя третью дверь. Застенчивый громоздкий
парень с копной черных, крупно вьющихся волос поднялся ему навстречу. Пальцы его были запачканы
чернилами, груда исписанных листков разбросана по столу.
— Федор Адрианович, — растерянно прошептал он, — что же вы не позвонили?.. Я бы сам…
— Да нет, ничего не случилось. Просто шел мимо, захотел посмотреть, как у вас. Не думал, что тебя даже
застану.
— Я только вчера вернулся. В Братичах был. А сегодня подвернулась попутная машина на Дворцы, я туда
троих и отправил: ведь по хуторам одному ходить — недели мало. А мне все равно тут сидеть, сведения писать,
отчетность составлять.
— Какую отчетность? — Ключарев присел на некрашеный табурет, обвел глазами стены. Они были
давно не белены, и кое-где висели выгоревшие на свету диаграммы — черные столбцы с цифрами. — Про что
это они?
— Эти? — Павел проследил его взгляд и словно сам впервые увидел. — Вот не знаю. Надписи прочитать
можно…
Ключарев засмеялся. У него была такая неожиданная улыбка, когда открывался передний, косо
посаженный зуб и все лицо словно освещалось изнутри мальчишеским озорным выражением.
— Так кто же у тебя их читает, если ты сам до сих пор не удосужился?! Сними ты их к черту, повесь
лучше картинку из “Огонька”. Ну, ну, снимай, не жалей.
Они вместе отодрали желтые листы, и туча пыли закружилась в комнате.
— Опять мести придется. Ведь это ты тут подметал?
— Я…
— Так что за отчетность? — снова спросил Ключарев, усаживаясь на табурет. Он пришел сюда без
определенного плана, повинуясь только внутреннему ощущению, что именно у комсомольцев и надо говорить
обо всем, что его так взволновало после встречи с Кандыбой.
— Обычные сведения, Федор Адрианович: как прошел сенокос, как начинается уборка, готовность МТС,
укомплектование бригад. Сколько проведено собраний, какой прирост за квартал, созданы ли молодежные
звенья. Видите, вопросы. — Павел тронул листов пять или шесть, отпечатанных бледным шрифтом на машинке,
и папиросная бумага слабо прошуршала, как сухое стрекозиное крылышко…
— Та-ак… Значит, делаем по десять раз одно и то же дело. Райисполком отвечает на эти вопросы, и
райком партии, и райком комсомола, да еще каждый колхоз в отдельности. У тебя время-то работать остается?
Павел, конфузливо улыбнулся:
— Вы ведь знаете, что второго секретаря у нас нет, инструктор тоже неопытный…-
Павел сидел на своем месте полтора года, и вошло уже в привычку говорить, что райком комсомола в