вздыхали два понурых мужика в ватниках: председатель ревизионной комиссии Антон Семенчук и другой

Семенчук, Иван, член правления, — однофамильцы. Максимовна, доярка, в белом платке, строго сложила на

коленях натруженные руки. За обеими дверями тоже сгрудились люди, затаив дыхание, голова к голове. Даже на

крыльце в тишине августовской ночи слышен был голос Ключарева:

— До того зазнался товарищ Блищук, что колхозниц ссаживал с грузовика: “Моя машина!” А какое

самомнение! Послушать его, так в Большанах не было Советской власти, — только он один: и хлеб Блищук дал,

и землю, и тракторы. Спекулировал трудовым подъемом людей, их желанием жить счастливо. Да, колхозы стали

у нас в районе крепче, богаче. Рабочий класс присылает нам машины, но как они используются? Пьяной голове

Блищука некогда задуматься над тем, куда направить силы колхозников. Заработал на льне большие деньги,

пропил премию и доволен: нашумел, застраховался от критики. А сено гниет, овес осыпается, овощи не сданы.

Поголовье скота превышает план, а надои? И почему рабочие должны сидеть летом без свежих овощей, я вас

спрашиваю, товарищи? Почему они должны из-за таких блищуков не иметь в достатке мяса и масла? Что же

мы, нарушаем ленинский союз рабочих и крестьян? А ведь рабочие бесперебойно дают нам и тракторы и

мануфактуру.

Блищук не поднимал головы. Его слипшиеся волосы падали с висков, потухший взгляд выражал такую

бесконечную тоску, что смотреть на него было трудно, и люди отворачивались. Только Клава Борвинка,

счетовод, пламенея щеками, вела протокол, а ее черные испуганные глаза не отрывались от председателя,

словно она, привыкнув беспрекословно подчиняться и верить ему, вдруг потеряла точку опоры. Иногда Блищук

ронял натужным голосом: “Неправда, не было этого”.

Он еще сидел за красным председательским столом, но сидел уже один и никому не нужный; дела

колхоза решались через его голову.

— У нас как было? Никто не отзовется, и все молчат, хоть бачут непорядки. Да и сейчас говорят не в

полный голос, все думают: волка убили, а шкура цела!

Антон Семенчук, багровый от духоты, с трудом приподнялся и сразу загородил собой полкомнаты.

— Вот я председатель ревизионной комиссии, а сам не шибко грамотный, товарищ секретарь, документы

проверить не могу. Значит, надо чаще собирать правление и чтоб партийная организация следила. Пусть будет

так: идет простой колхозник, а вся бухгалтерия уши стоймя ставит: не ревизия ли? Держим четырех шоферов,

двадцать тысяч на горючее израсходовали, а они только Блищука возят домой да в Городок. Смотреть же на это

не можно! Подобрал таких бригадиров, что говорят: “Покуль Блищук — и мы здесь”. А кто слово скажет

против — вот бригадир первой, Павлюк Чикайло, — так он сам ему диктовал заявление об освобождении от

работы.

Чикайло, молодой круглолицый парень, стоял у притолоки, сложив руки на животе, и покачивал головой.

Глаза его смотрели, не мигая, на говорившего, и рот от волнения был полуоткрыт.

— Заместитель Грудик знал больше нашего, а все скрывал, терпел. Только вчера швырнул документы:

больше работать не буду! Сводки давали дутые. А на черта они тебе такие?! По цифрам в сводках идем вверх, а

по урожаю вниз. Это в Большанах-то! Когда мы, может, первыми по республике могли бы стать! Ведь у нас

какие люди, товарищ секретарь? Если сказать: вычерпывайте озеро — вычерпают, не поленятся.

Собрание прошумело согласным вздохом.

— Значит, без Блищука колхоз не развалится? — спросил Ключарев, обтирая лоб.

— Чего развалится? Колхоз трудом нашим живет.

— А вы что скажете, Блищук?

— Не знаю уж как робить, — обескураженно проронил тот, теребя пальцами потухшую папироску. —

Все думаю, как лучше, ночами не сплю…

Ключарев нетерпеливо поднял было руку и опустил ее. Ну, что ж, он уже слышал все это. Пусть

послушают другие.

— Я пять лет председателем, — тревожно продолжал Блищук. — Слаб здоровьем, без отпуску… А что

зробил из соломенных Большан за пять лет, так это каждому видно.

Несколько лиц похмурело, остальные отвели глаза в сторону. Наступило то мгновение, когда чаши весов

останавливаются в раздумье.

— Ваши ошибки? — Ключарев почувствовал, как его обдало острым холодком борьбы.

Блищук отозвался грустным, тихим голосом, глядя в пространство:

— Вельми великие ошибки у меня. Первое, ослабил проверку. Второе, не подсказывали мне…

— Нет, не те у вас ошибки, не о том говорите. Подменяете собой весь колхоз, товарищ Блищук, вот что.

На этом большие люди голову ломали. Разве вы руководитель? Одной рукой собираете доход, другой

разбазариваете. Для чего мы держим скот? Для колхозников. А они этого еще не поняли, и вы им не объяснили.

Они думают, коровы в колхозе только для того, чтоб молоко государству сдавать. И при ваших удоях по-другому

не получается. Но вам наплевать на удои. У вас один козырь — лен. Остальное все между пальцев течет, как

вода. Сколько у вас сена накосили из колхозного массива, а вы не привлекли до сих пор к ответственности!

Двадцать га?

— Не! Я всего четыре разрешал.

— А скосили двадцать.

— Тридцать, — тихо и честно добавил помощник председателя Грудик, отводя в сторону карие

страдающие глаза.

— Кто косил?

— Не знаю.

— Не знаешь? — протяжно проговорила Максимовна. — А мы знаем. Заведет в чайную, поставь ему

пол-литра и коси. Под суд людей подводит!

Опять что-то переломилось в настороженной тишине собрания. Блищук неотрывно глядел на лохматую

байку скатерти, погасшая папироска не дымила в его заскорузлых пальцах. Клава, с закушенной губой, уронила

карандаш. Ключарев обождал, пока стих и этот слабый шум, потом поднялся, глубоко вдохнув горький

устоявшийся воздух.

— По-моему, все ясно, товарищи. Кто за то, чтобы Грудик временно исполнял обязанности председателя

колхоза — исполнял честно, хорошо, как учит партия, — кто за Грудика?

Грудик обвел присутствующих благодарным горячим взглядом и вдруг, споткнувшись о Блищука,

виновато потупился.

— А в помощники Антона Семенчука, — сказала Максимовна и махнула рукой, как отрубила.

— Борвинке доверите?

— Оставим, оставим. Она девка добрая, — сказали, жалея ее, и Семенчук и все.

Блищук долго не хотел отдавать печать. Уже почти все разошлись, а он сидел на своем председательском

стуле, вцепившись руками в край стола. Лицо у него выражало полную растерянность, и все мысли, казалось,

сошлись на одной: рушится долгая привычная жизнь, жизнь никому не подотчетного хозяина (“Ключарев в

районе, я здесь”), премированного главы знаменитого колхоза. Сейчас, если выпустить эту круглую печать из

рук, встать из-за стола, больше уже не сесть за него, не вернуться!

Минуты — почти ощутимые — катились мимо, не оставляя никакой надежды. Что-нибудь придумать,

что-нибудь сказать…

— Вы побачите, через две недели все у меня пойдет… Скажите, что сделать, — сегодня сделаю…

И уже знал, что говорит напрасно, сам не веря в это.

Борвинка, все так же закусив губу, написала акт. Блищук прочел его слово за словом, спотыкаясь на

буквах, как можно медленнее, потом — как бросаясь в холодную воду — подписал.

Никто не заметил, как он встал из-за стола, как ушел. И только Клава говорила потом, что постоял он еще

под окном, приподнимая край белой занавески…

— Ну, вот, — устало проговорил Ключарев поднимаясь, — вот и все. Через несколько дней созовем

общее собрание, подберем толкового председателя.

Он оглянулся на оставшихся: обоих Семенчуков, парторга, Борвинку, Грудика. Клубы дыма медленно

уплывали за окно. Вновь назначенный прокурор, только что окончивший вуз, которого Ключарев возил с собой

по району, сосредоточенно перелистывал дела в оставленной блищуковской папке. Полный еще не