притупившимся чувством новизны и важности своего дела, он то усмехался, то строго хмурился, словно всем

своим видом хотел сказать: теперь все пойдет по-иному, уж я за это ручаюсь!

— Необходимо выяснить: нет ли поводов для вмешательства закона? — сказал он.

— Выясняйте. Это — ваше право.

Прокурору показалось, что секретарь райкома чем-то недоволен, может быть даже им самим, и он

вопросительно взглянул на Ключарева. Его молодое лицо так ясно отражало каждую мысль, что Федор

Адрианович невольно усмехнулся невеселой усмешкой.

— Пропал на наших глазах человек, вот что, товарищ прокурор!

4

Слово, которое так ненавидел Ключарев — “формализм”, — сегодня было применимо к нему самому.

Он был формально прав. Он мог отчитаться за каждый свой поступок. Даже то, что казалось Пинчуку

нерешительностью, промедлением, имело и смысл и оправдание.

— Нам уже ясно, что Блищук выдохся и тянет колхоз назад. Но если сегодня отстранить его, Большаны,

пожалуй, нам не поверят. Когда коммунисты выносят решение, оно должно быть обосновано и понятно всем.

Мало доказать с цифрами в руках, куда ведет Блищук колхоз, но надо суметь раскрыть и глубокую

антиморальную сущность блищуковщины. Надо добиться того, чтобы колхозники почувствовали свою силу,

свою, а не Блищука. — Так он сказал на бюро, и эти слова были даже запротоколированы. Его нельзя упрекнуть

и в угодничестве. Он поступил вопреки воле облисполкома, который хотел бы, оберегая честь мундира,

потушить дело Блищука, несмотря ни на какие запросы.

Ведь еще сегодня утром, когда Ключарев собирался в Большаны, в областных известиях сквозь

шуршание и треск невнятно донеслись похвалы колхозу “Освобождение” Глубынь-Городокского района.

Шел разговор о льне и предполагаемом двухмиллионном доходе, потом перечислялось количество

автомашин, скота, птицы… Ключарев вспомнил “куроферму” и невольно подивился: “Как это у них там все

гладко получается!..”

Передавалось выступление Блищука: “Не только вырастить урожай, но собрать и обработать его”.

Слышно было плохо, но вот всплыл обрывок фразы: “У нас в колхозе всегда так…” И хотя дикторша читала

однообразным, постным голосом, за этими словами встал живой Блищук с его линялыми, как застиранный

ситчик, глазами и хитрым самолюбивым лицом.

Уже было недалеко до рассвета, когда Ключарев и прокурор легли, наконец, в пустой горнице Антона

Семенчука. Дом был новый, просторный, тихий. За незавешенными окнами дремотно брезжило зарево летних

созвездий. Тишина и ночные шорохи стояли у изголовья.

Прокурор нетерпеливо ворочался, боясь пропустить тот момент, когда можно будет начать разговор. Он

слышал, что Ключарев не спит, и когда Федор Адрианович протянул было руку к френчу, накинутому на спинку

стула, поспешно и обрадованно окликнул его:

— Вам спички? У меня есть!

Его переполняли впечатления сегодняшнего дня. Они казались ему сейчас значительнее и ярче, чем чуть

ли не вся, взятая вместе, предыдущая жизнь. Глубынь-Городок — милая, невидная точка на Союзной карте —

вдруг открылся перед ним целым миром, и он радовался, что попал в этот мир и стал уже его частицей. Ему

льстило, что сегодня, когда он сказал на правлении несколько слов (“Пусть не сложится у вас мнение, что кто-то

свалил Блищука, тем более, что у него были тут всякие личные счеты, сами знаете, какие. Все дело в том, что он

пел колхозников по неправильному пути. Люди должны ясно знать, в каком они государстве живут и каковы его

законы”), его слушали с глубоким вниманием, почти с таким же, как и самого Ключарева.

К Ключареву же он присматривался с восторженным вниманием. Во всем, что делал секретарь райкома,

было так много личной убежденности, что когда Федор Адрианович, начиная волноваться, говорил ломким

голосом и слова наскакивали друг на друга, — в эти минуты его как раз лучше всего и понимали, кажется.

Конечно, только настоящая страсть и правота дают человеку силу воздействия на других людей…

Странно было бы подумать, что такой человек может показаться смешным, вызвать жалость или грубо

ошибиться в чем-нибудь…

— Очень удачно прошло собрание, Федор Адрианович! — сказал прокурор. — И Блищука раскусили, не

удалось ему выехать на демагогических фразах; всем ясно, что за человек!

— Ясно? Всем? Не думаю…

Ключарев закинул руки за голову. Ему было почти ощутимо больно от этого воспоминания: понурый

Блищук с потухшими глазами. А если перелистнуть назад год, как страницу, тот же Блищук, прославленный

председатель первого в области колхоза-миллионера, спокойно, чуть прищурившись, всматривался в свое

будущее с обложки журнала.

Где же была та гнилая ступенька, которая подломилась под Блищуком, и он покатился вниз? Откуда

начался спад волны? И как все они, а он, Ключарев, в первую очередь, не заметили, пропустили, прохлопали

этот момент, чтоб сейчас дожить вот до такого дня?!

— Какие бы ни были у него заслуги в прошлом, — сказал молодой прокурор, сам восхищаясь своей

непреклонностью, — но сегодня Блищук не соответствует возросшим требованиям, а раз отвечаешь за весь

колхоз…

— За человека тоже.

— Что?

— За каждого человека тоже.

Прокурор закашлялся.

— Откровенно говоря, — сказал Ключарев, — сегодня скверный день. Особенно плохой для нас, для

райкома.

— Но почему? Если человек не справился…

— Ах, как легко привешивать ярлычки! — Ключарев порывисто приподнялся на локте. — “Не

справился”! А разве не виновата в этом, кроме него самого, и вся практика захваливания? Сделал человек

полезное дело, его отметили, наградили — ну и достаточно. А у нас зачастую получается так. Отметили один

раз, заслуженно отметили, а дальше пошло уже по инерции: сидит человек во всех президиумах, о нем пишут

газеты, он делегат конференций, он депутат райсовета. Понемногу привыкают к фамилии, как к мягкому креслу.

Всегда под руками дежурный список, ночью разбуди — перечислим, не ошибемся. А ведь за знаменитой

фамилией еще и живой человек стоит! И у него не все гладко в жизни получается. Но как же покритиковать,

одернуть своего выдвиженца? Это значит и на себя бросить тень. Вот и получается, что удобнее не видеть

плохого, не признавать плохое плохим.

Ключарев расстроенно отбросил сломанную спичку и, забыв зажечь другую, напряженно, бесцельно

вглядывался в смутно белеющий лист на бревенчатой стене: “Что это? Плакат? Нет. Формат другой”.

— Но вы ведь с Блищука вину тоже не снимаете? — У прокурора голос был удрученный. Так еще хорошо

час назад все раскладывалось по своим местам: зазнайка-председатель, бдительный секретарь…

— Нет. Не снимаю. За эту вину он сегодня и поплатился. Ошибся Блищук вот в чем: не разобрался в

сущности Советской власти, думал прожить на легкой славе. Миллион на льне собрал, а два, которые мог бы

получить с животноводства, с овощей, с зерна, оставил лежать в земле. Такого простить ему никто не имеет

права.

Летние созвездия проходили по небосклону, как часовые стрелки. Кто умеет их читать, тому нет нужды

справляться о времени: белый рассвет постучится в его окна раньше, чем к другим!

…Уже тяжелая роса потянула к земле грушевые ветви. Заснул на полуслове прокурор молодым, все

смывающим из памяти сном.

Замолкла колотушка ночного сторожа. Ключарев с трудом приоткрыл слипающиеся веки: его

собственный портрет на предвыборном листке смотрел с бревенчатой стены.

5

Блищуковские дела заняли у Ключарева несколько дней, вытесняя остальные заботы. Но он не

переставал думать и об Антонине, хотя то, что ему сказали про пчел и ульи, бросало косую, неприятную тень на

его сокровенное, глубоко спрятанное отношение к ней. И на Грома распространилось это подспудное