неудовольствие: он говорил с ним по телефону о больнице скупо, сухо, правда, внутренне оправдываясь тем,

что в тамошних делах лучше разобраться на месте самому.

Накануне этой поездки в Лучесы, давно обещанной, кстати, и Павлу Горбаню (обещанной еще со

времени их разговора о свадьбах), Федор Адрианович позвонил Павлу в райком комсомола.

— Помнишь, мы говорили о штундистах? — сказал он. — Так вот тебе козырь для пропаганды: поймали

вчера большанские парни пресвитера Степана Лисянского в кустах с девицей. Темно было, может быть и ушел

бы, да стал отбиваться, как бешеный, и все лицо отворачивал, чтоб не узнали. Сегодня штундисты один за

другим заходят в сельсовет, спрашивают: правда ли? Он им самим надоел, как горькая редька, святоша этот

фальшивый. А такой факт лучше всякой лекции!

— Да, конечно, — как всегда бесцветно, отозвался Павел.

Ключарев даже досадливо крякнул: неужели так и не найдется ничего, что могло бы расшевелить

Горбаня? И ведь хороший парень! Он определенно нравился Ключареву своим чистым, открытым лицом под

копной курчавых волос.

Для Ключарева люди делились на две неравные половины: одни — и их было больше — как-то сразу

открывались перед ним. Он любил их достоинства и не боялся недостатков. Другие все ускользали, никак не

докопаешься до их сердцевины.

На следующий день, ближе к полудню, они с Павлом уже направлялись в Пятигостичи, а оттуда в Лучесы

на комсомольское собрание.

Там, где развилка дорог на Большаны и Лучесы, машина по знаку Ключарева остановилась у самого края

поля. Веник васильков и придорожных трав смахнул пыль с фары. На маленьком холмистом участке

неподвижно стоял комбайн. Убрал он не больше гектара, шел по волне полегшей пшеницы, и много несжатых

колосков осталось на жнивье. Комбайнер и его помощник сидели неподалеку у ракитового куста, курили. В

сторонке спала, прикрыв лицо от загара носовым платком, девушка-агроном. Тишина и мирный покой

царствовали здесь.

— В чем дело? — спросил Ключарев еще издали. — Почему стоите?

— Поломка, — равнодушно отозвался комбайнер, приподымаясь и сдувая со лба чуб.

Вслед за Ключаревым подошел Павел Горбань, поздоровался.

— Зачем машину на такой кулачок привели? Чтоб колхозники посмеялись над ней? — спросил

Ключарев, еще довольно сдержанно. — Тут легче серпами сжать.

— Пожадничал председатель, — насмешливо отозвался комбайнер, — один комбайн работает —

показалось мало, второй выпросил. А делать нечего. Площадей нет. — И, словно отметая от себя всякие

дальнейшие претензии, махнул рукой в сторону. — Да вот он и сам: летит, как муха, на начальство.

Действительно, через поле спеша приближался председатель лучесского колхоза Гром.

После телефонного разговора неделю назад Ключарев его не видел и теперь, вскипая давним

раздражением, двинулся навстречу с видом, который не предвещал ничего доброго.

Павел пошел было за Ключаревым, но остановился в нерешительности и вернулся к комбайну.

— Что тут с ним?

Комбайнер недовольно пожал плечами.

— Черт его знает! Что-то с зажиганием. Я не ремонтная мастерская. Дал знать в МТС, приедут —

разберутся.

Легонько посвистывая сквозь зубы, он пошел не спеша вдоль поля, поближе к секретарю райкома,

посматривая на него косым заинтересованным взглядом. Павел обошел комбайн вокруг, словно приглядываясь,

крутанул заводную рукоятку двигателя: искры не было. “Так, так”, — сам себе проговорил он раздумывая.

Потом снял крышку распределителя.

— У тебя нет надфиля? — крикнул он вдогонку. — Напильничка?

Комбайнер, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

Ключарев крупными шагами обмерял сжатый участок поля. Гром еле поспевал за ним. Почти бегом

бежала следом и агроном в белых тапочках на босу ногу.

— За что машину мучаешь, Гром? Ведь ее рабочие делали, сколько труда вложили! Заставил на таком

клинышке вертеться. Все равно что умного, полезного человека послать решетом воду черпать. А вам, агроном,

надо бы дождаться, пока хоть немного наскирдуют: легли бы тогда за копну — и солнышко не так печет, и вас

не видно, стыда меньше. Нет, Данила Семенович, не прощу тебе этой пшеницы, пока из района не уеду!..

— Федор Адрианович! — позвал вдруг от комбайна Павел. — У вас гривенника нет?

Струйки пота текли по его вискам, поперек щеки шла свежая масляная полоса. Но лицо было

оживленное, почти счастливое. Павла Горбаня Ключарев еще, пожалуй, и не видел таким. Он молча порылся в

карманах, протянул горсть монет. Павел перебрал их все, выбирая новую и пробуя ногтем резьбу, потом

засмеялся, тряхнув головой:

— Ничего, наладим, пустим, не горюй, комбайнер!

— Это значит, контакт надо было подчистить, — пробормотал тот, не глядя на Ключарева.

— Это значит, что, кроме справки об окончании курсов, надо еще мамин ум иметь, — в тон ему ответил

секретарь райкома. — Заедем, Павел, в сельсовет, позвоним: пусть МТС не беспокоится, незачем тревожить

аварийную бригаду!

…Павел Горбань ехал вначале молча, только все беспокойно оглядывался: видно было, как комбайнер,

словно подхваченный ветром, вскочил на сиденье, крикнул что-то помощнику, и большая машина пошла,

разметая веерами спелое жито. Пахло цветочной пылью, семена диких трав залетали в “победу”, и один такой

пушистый комочек прилип к щеке Павла, там, где блестело еще не стертое масляное пятно.

— Н-да, — неопределенно протянул Ключарев, — механизаторы…

Павел словно только и ждал этого насмешливого голоса.

— Нет, как же так можно! — встрепенулся он. — Дают человеку прекрасную новую машину, а ему

наплевать, стоит она или идет! Если это не твое дело, не любишь, так и не берись! — Его большие влажные

глаза сердито заблестели. Даже голос стал резче.

— А я и не знал, что ты понимаешь в технике. Думал, потомственный комсомольский работник.

— Нет, я тракторист. — Павел с сожалением посмотрел на свои руки. — Началась война, в армию меня

еще не брали, мал был, эвакуировался на Волгу, и там, в колхозе, доверили нам, ребятам, машины. Хочешь —

учись на них, хочешь — паши. Между прочим, поломок мало было. А ведь ни инструкторов тогда, ни

инспекторов по качеству. Днем бомбят, ночью пашем. Кругом темно, вдалеке Сталинград горит — словно и есть

ты на свете один со своим трактором; разговариваешь с ним, песни ему поешь…

Павел рассказывал спокойно, даже чуть мечтательно, добрыми глазами вглядываясь в трудную юность.

“Нет, недаром люблю я этого парня”, — подумал вдруг Ключарев..

— Слушай, Павел, а почему бы тебе опять по специальности не работать? Ты ведь любишь машины? Ну,

скажем, в МТС. Или райкомовского портфеля жалко? Так у тебя еще не ушло время и инженером стать…

— Федор Адрианович! — с внезапным отчаянием воскликнул Горбань. — Ну, зачем вы мне это

говорите?! Разве я сам бы не хотел?

Ключарев нахмурился.

История Павла Горбаня была на первый взгляд естественна и даже якобы знаменовала рост человека.

В армии его выбрали комсоргом роты, потом секретарем бюро. Он выполнял свои обязанности честно,

старательно, как и на всякой другой работе. При демобилизации ему дали отличную характеристику, и когда он

пришел с ней в обком комсомола, там, заглянув в анкету, обрадовались:

— Вот, вот, нам как раз и нужны такие работники!

От его робких возражений отмахнулись, как от ребяческого лепета.

— Дорогой товарищ, — сухо сказали ему в отделе кадров. — Мало ли кто чего хочет? Существует

комсомольская дисциплина.

— Ну и как? — спросил Ключарев, барабаня пальцами по колену.

— Да вот так, — невесело усмехнулся Павел. — Кончил годичную политшколу. Теперь только из района

в район и перебрасывают.

Ключарев вспомнил, как сам уже не раз поговаривал, что нужен ему в Глубынь-Городок совсем другой