комсомольский вожак, потупился и промолчал.

Сельсовет, где проводились обычно собрания, стоял на отшибе, у дороги, и был сейчас тих, пуст, хотя

комсомольцам надлежало собраться уже час назад.

Ключарев с Павлом обошли дом вокруг, заглядывая в окна, и долго барабанили, пока на стук не

выглянула истрепанная голова. Нет, никто сюда не приходил. Дмитро Мышняк? А где ж ему быть? Дома,

конечно.

Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. “Победка” плелась

почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.

Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро

долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки — и

из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые

комнатные цветы на низких подоконниках…

Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и

присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. (“Он ведь и гармонист”, — мельком вспомнил Ключарев.)

— Сорвалось собрание? — сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.

— Сорвалось, — согласился Мышняк, глядя себе под ноги.

— В воскресенье тоже сорвалось, — безмятежно констатировал Павел. — Понемногу вообще отвыкнут

приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А

вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? — помолчав, спросил он.

— Хорошо…

— Сколько сена заготовлено?

Мышняк ответил.

— А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?

— Помню, — неохотно уронил тот.

При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в

райкоме комсомола.

“Да ведь это какой-то круговой покор получается, — невольно подумал Ключарев. — Я “прорабатываю”

Павла, Павел — Мышняка, Мышняк — своих комсомольцев…”

Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем

лучше!

Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа

требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от

директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…

“Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!” — упрямо пообещал вдруг сам себе

Ключарев.

6

Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с

Антониной Андреевной об этих — черт их возьми совсем! — ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел

один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь,

дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!

Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над

дальним лесом.

На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в

собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой

хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах,

которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему

тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.

Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо (“Лучший район! И как

это им удается!”), от его слов просто отмахивались рукой:

— Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!

Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка “Соловей кукушечку

долбанул в макушечку…” вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…

Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы

жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.

— Не поздно? — спросил Ключарев, переступая порог.

— Нет, ничего, — сдержанно отозвалась Антонина.

Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.

Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка

была словно обведена бронзовой чертой. “Загорела”, — мелькнуло у Ключарева.

“А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой”, — подумала Антонина.

Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые

кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде — все было по-домашнему уютным, обжитым.

Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.

— А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? — виноватым шепотом спросил он,

оглядываясь, как заговорщик. — Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…

Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки,

нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по

ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и

бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…

Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним

полотенцем.

— Это примета — поругаемся с вами, — хитро сказал Ключарев.

Антонина слегка пожала плечами.

— Ну что ж, пойдемте пить чай.

Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала,

что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей

держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.

— Какой у вас вкусный мед! — сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.

Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.

— Правда? — спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили

изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.

— А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.

Оживившись, она выставляла банки — пять стеклянных банок, по числу ульев, — и с тяжелым чувством

Ключарев отведывал из каждой.

— Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!

Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал

серьезным.

— Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.

Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.

— А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.

Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала

подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем,

валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.

— И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо

было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и

не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать

производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?

— А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего…

Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки