— Подожди! — прервал вдруг товарища Мороз, крепко сжимая его руку и впиваясь глазами в. круг,

очищенный для выступающих.

Из толпы большанских девушек в алых, голубых и зеленых цветастых платках выступила одна. Ее ноги,

обутые в сапожки, легко, почти танцуя, вынесли ее на середину.

Она запела высоким смеющимся голосом, хор тотчас нагнал ее, и парни, почти не видные за девчатами,

такими же рослыми, вторили густо, солидно, еле поспевая:

Да было у бабки.

Да было у любки

Двенадцать волов!

Которого, бабка,

Которого, любка,

Ты продаси?

— У каждого человека свой талант есть, с ним и рождается, — растроганно прогудел рядом какой-то

полещук в серой свитке.

Костя чуть подался вперед.

— Твоя? — спросил он. — Большанская?

— Моя, — отозвался Василь и вдруг поперхнулся на этом слове.

2

Ключарев не был в районе неделю: ездил на сессию Верховного Совета, потом участвовал в

республиканском Пленуме ЦК и когда вернулся, то, едва заглянув в райком, отправился по колхозам.

У Любикова он наткнулся сразу на неприятность: начали поднимать зябь, а с поля еще не свезли солому

из- под комбайна, и тракторист составил на председателя акт. Он возмущенно протягивал его Ключареву: не

хочет подписывать председатель колхоза!

Подошел Любиков, крупный, с покатой спиной, с мягкими синими глазами под загнутыми ресницами и

молодым, добро улыбающимся лицом, но, скользнув по трактористу взглядом, насупился и отвернулся.

— Правда это? — не то строго, не то весело спросил Ключарев. Он смотрел на Любикова с горделивой

нежностью — он любил его. Это был его выдвиженец, его ученик.

Любиков покрылся густейшей малиновой краской обиды и возмущения.

— Значит, подписать?! А он не мог на другое поле перейти, график передвинуть? Дюже

принципиальный! Ну, я подпишу, подпишу… — Он тут же подписал, бормоча бессвязные угрозы по адресу

МТС: они так, и мы так будем…

— Это что? — грозно, но тихо сказал Ключарев, хотя улыбка все еще не покидала его глаз.

— Да ведь, Федор Адрианович…

Он стал было торопливо жаловаться. Но Ключарев не очень слушал.

— И это Любиков! Эго у Любикова! — повторял он все строже. — У тебя акт превращается в акт мести,

что ли?

Любиков возразил еще что-то, потом завздыхал, улыбнулся, махнул рукой. Ключарев посадил его с собой

в машину и подвез до правления.

— Алексей, не хочешь мне верить, так ЦК партии поверь: МТС — твоя правая рука.

— Федор Адрианович, я понимаю, только ведь наша МТС…

— МТС тоже не в один день становится образцово-показательной. А у тебя личное самолюбие сильнее

государственных, интересов. Легче, кажется, достигнуть соглашения на международной арене, чем у нас в

районе между МТС и председателями колхозов. Эх, портишь ты мне настроение в такой день!

В Большаны Ключарев приехал вечером, никого не предупреждая.

По пути “победка” обогнала парочку, и Саша нарочно окатил обоих безжалостным светом фар.

У парня висела через плечо гармонь, а девушка зажмурилась и прикрыла лицо руками. Машина

затормозила.

— Добрый вечер, — вежливо сказал Ключарев. — Как дела, Сима? Зажила ли твоя рука, Мышняк?

Садитесь, подвезу.

Сима Птица, с румянцем на щеках, посмотрела на Ключарева исподлобья. Дмитро выступил чуть вперед,

заслонив девушку; бисер на ее черном корсаже заблестел в косой полосе света, как разноцветные звездочки, и

погас. “А ведь это чуть ли не в нашем районе жила купринская Олеся!” — вспомнил вдруг Ключарев.

Но едва ли даже и воспетая Олеся была красивее Симы! Ее голубые крупные глаза смотрели так прямо,

так чисто, легкие бровки изумленно взлетали на белый лоб, губы смеялись.

— Нет, товарищ секретарь, — отозвалась она с откровенной прямотой юности. — Мы уж дойдем сами.

Машина тронулась медленно, неохотно, и до самых Большан ее нагоняли Симины песни:

Кажут люди на мене,

Що я невеличка.

А я свойму миленькому

Як перепеличка!

Припевка разносилась звонко, как чистое серебро. “Вы слышали ее голос?” — вспомнил Ключарев и

вздохнул.

— Что, Саша, как думаешь: лучше на “победе” ехать пли пешком идти, как они?

— И на “зиме” не лучше, — честно отозвался шофер, тоже, вздыхая.

Я надену бело платье,

Полоса на полосу.

Что хотите говорите,

А я все перенесу!

В правлении сидели Снежко, бывший инструктор райкома, новый большанский председатель, подперев

голову ладонями, и счетовод Клава Борвинка — проверяли отчетность.

— Не знаю, когда Блищук находил время пить, мне даже спать некогда! — сказал Снежко после того, как

обрадованно, долго не выпуская, пожал руку Ключареву.

Секретарь райкома присел рядом, полистал толстую шнурованную книгу.

— Ну что, не очень боязно, Николай Григорьевич?

Клава Борвинка, разбитная и бойкая, как все большанки, тотчас отозвалась, стрельнув взглядом и на

Ключарева и па нового председателя:

— Чи мы такие страшные, товарищ секретарь?

Снежко только молча усмехнулся.

Николай Снежко был из тех людей, о которых на первый взгляд не скажешь ничего определенного: ну,

молодой, веселый, в компании не дурак выпить, дадут дело — не откажется, но добровольцем вперед не

полезет. Была у него фронтовая поговорка: “После нас не будет нас”, — и он совал ее всюду, к делу и не к делу:

то шутливо, то иронически, то бесшабашно.

Когда Ключарев случайно останавливал на нем взгляд, он привычно думал: “Ох, красив, черт!”, — но,

надо сказать правду, не очень вдумывался, что у Снежко там, за черными бровями…

В начале лета Снежко поехал в область хлопотать, чтобы прислали мелиоративный отряд в район. А дня

через два дал уже телеграмму из Минска: “Беру измором министерство. Шлите командировочные”.

Командировку пометили задним числом. Снежко вернулся в район с приятным известием: мелиораторы

выехали. А кроме того, привез накладные на отгруженные для Глубынь-Городка машины: кусторезы — два,

корчеватели — один, канавокопатели -два.

— Так и добивался: заместитель министра меня из кабинета выгонит, а я опять иду. “Ох, говорит,

проклятый городчук!” А я не отказываюсь: что ж, правда, городчук. Так и в командировке помечено: из

Глубынь-Городка.

Когда Блищука в Большанах на время заменил Грудик, Снежко первый сказал в райкоме:

— Нет, Грудик не потянет, Федор Адрианович. Того, что Блищук напутал, не распутает.

— Ну, так предлагай, кого вместо Грудика, — не очень ласково отозвался уставший Ключарев. — Может,

мне самому туда идти?

— Вам не надо.

— Тогда тебе? — и вдруг внимательно, будто впервые видя, посмотрел на Снежко.

Тот только шевельнул пушистыми бровями в ответ на этот испытующий взгляд.

— Если райком мне доверит, пойду в Большаны.

— Вот что, брат Николай Григорьевич, — сказал тогда (разговор этот происходил месяц назад) секретарь

райкома совсем уже другим тоном, — рабочий день кончился. Жена твоя не обидится, если пойдешь ко мне чай

пить? Кстати, расскажешь, как видел в областном городе Лобко. Был ведь у него?

— Был. Хочу тоже с осени, Федор Адрианович, в институт заочно поступать, как посоветуете? Леонтий

Иванович там политэкономию читает, обещал помочь на вступительных экзаменах.

— Меня что-то Леонтий Иванович еще не зовет к себе в институт, — ревниво проворчал Ключарев. —

Ну, вот тебе моя рука на доброе дело, учись! Будешь у нас по району первый председатель колхоза с высшим

образованием!

О том, что в Большаны приехал секретарь райкома, очень быстро узнали по селу, и, будто созывалось

какое-то собрание, комната набилась битком. Каждый входящий здоровался с Ключаревым степенно, за руку, и

улыбался во весь рот: его уже давно не видели!

Ключарев сел не за стол, а на подоконник, не снимая пальто. Белый шарф вокруг загорелой шеи придавал