ему вид легкий, праздничный, словно он только что вернулся из отпуска.
— Ну, ну, — говорил он, пуская вверх дым душистых привозных папирос, — что же вы тут за месяц
хорошего сделали?
Все заулыбались переглядываясь.
— Жито собрали и сдали госпоставки, канавы копаем, торф возим. Помогаем Лучесам бульбу копать.
Авансы выдали на трудодни… — Антон Семенчук загибал пальцы, крепкие и темные, как древесные корни.
— А еще? А еще?
— Сад садим, товарищ секретарь.
— Сколько га?
— Двенадцать.
— Да это большанцам по одному только яблочку в праздник! А если двадцать га? Вот, товарищи, все
правление налицо, давайте сразу и решим. На будущий год столько саженцев не получите, учтите: сейчас
многие колхозы не при деньгах, а потом станут побогаче. Ну, а вы и теперь миллионерщики, гроши у вас все-
таки есть.
Все засмеялись. Снежко хлопнул ладонью.
— Согласен! — сказал он, засверкав глазами. — Дадим еще две тысячи на сад!
— Так… Еще что нового?
Все старательно припоминали.
— Гараж будуем, свинарник.
— А новое, новое? Будуете-то вы давно.
— Канав богато накопали, — с гордостью повторил Антон Семенчук. — Хотим землю нашу по-хозяйски
осваивать: сто га осушить, двести выкорчевать. За осень канаву до Глубыни доведем.
Ключарев посмотрел на всех лукаво, исподлобья.
— Говорят, вы все по Блищуку плачете, просите его обратно?
Снежко, тотчас подпадая под его тон, начал вслух прикидывать:
— Тогда я опять в райком или подыскивать какую другую работу, Федор Адрианович?
Хотя все понимали, что шутка, кто-то обеспокоенно крикнул:
— Да никто не жалеет!
Ключарев закурил от лампы; все его лицо осветилось, глаза стали совсем прозрачными, плутовскими.
— Не знаю, как вам, а мне ваш новый председатель нравится, а?
— И нам нравится, — отозвались с облегчением.
Снежко вдруг густо покраснел и, сам рассердившись на себя за это, буркнул, хмуря густые брови:
— При чем я? Все помогают.
И, повернувшись к Ключареву, словно эта похвала вызвала его на честную откровенность, сказал:
— Одно у нас плохо, Даже докладывать совестно: распахали шесть га клевера. Направляли тракториста в
одно место, а он на другое попал. Недоглядели.
— И силос недоглядели? — спросил секретарь райкома, улыбаясь своей самой доброй, самой лучезарной
улыбкой.
Большанцы крякнули, переглянулись.
— Мне сказали, я удивился! Как так большанцы ботву картофельную потеряли: шестьсот га было — и ни
одной тонны силоса! А ведь как говорит постановление сентябрьского Пленума? Буквально все превращать в
молоко, мясо.
— Ошиблись, — сказал Снежко, опуская глаза.
— Если так ошибаться, товарищ Снежко… Ведь ты сам председателей ругал за это, когда сидел в
райкоме.
Кругом заулыбались.
— Э! Там легче было!
— А почему легче?
— Так, за вашей спиной. А здесь сам хозяин!
— Он за моей спиной, а я за чьей? Э-э, нет: так не пойдет работа, товарищи. И еще хочу об одной ошибке
напомнить, — сказал Ключарев. — Как сажали весной картофель? Рядками? Трудитесь зря, урожаи низкие. Вы
партии верите? То, что она делает, это для блага народа?
— Для блага! — согласно выдохнули все разом, глядя на Ключарева неотрывно.
— Так если она рекомендует квадратно-гнездовой способ, значит, он лучший? А кое-кто и сейчас шипит,
что по старому способу больше собирали. Вы на это не поддавайтесь!
Ключарев вдруг задумался, медленно обвел всех глазами и натолкнулся взглядом на Василия Мороза,
завуча школы. Тот вошел позже всех, сидел у самой двери, сложив руки с тонкими нервными пальцами на
коленях.
— И жить нам надо тоже интереснее. Вот хор в Большанах неплохой. А пусть будет и оркестр! Вы ведь
сможете, товарищ завуч, руководить оркестром?
Мороз поспешно приподнялся, утвердительно наклонил голову. Мужики зашевелились, стали
прикидывать: сколько это? Пятнадцать тысяч?
— Нет, меньше. Тринадцать с половиной. Сам поеду, достану. Ведь у нас дети растут. Съездит ваша дочь
в Минск, в Москву, посмотрит, — скучно ей потом здесь покажется! Вот сын у Семенчука выучится — тоже с
нас спросит. В каком он у тебя классе, Антон Иванович?
Антон Семенчук побагровел, хохолок его прилип к вспотевшему лбу.
— А он уже не ходит… — просипел через силу.
— Я потому и говорю. Ты его взял из школы. Чего жизнь парню калечишь? Ведь он учиться хочет.
Способный мальчик. Теперь картошку сажать квадратно-гнездовым способом, и то надо знать горизонтали и
вертикали. Кончилась темная крестьянская жизнь, товарищ Семенчук! С завтрашнего дня чтоб мальчик был в
школе, понятно? — И посмотрел на Семенчука в упор сузившимися глазами. — Ну, так что вы там еще строить
собираетесь? — спросил Ключарев спустя минуту. — Баню? Ясли? Правление?
— Свинарник у нас будет замечательный, — торопливо, облегченно похвастался Снежко, — в области
нет такого. Куда там Братичам!
— Это потому вам кажется, что кроме Городка ничего не видали, а в кинохронику не верите.
— Так мы в масштабе района пока в люди выходим, — скромно отозвался Снежко и прибавил хитро,
мечтательно: — Нам бы лесу еще кубометров пятьдесят и шиферу…
— Шифер дадим, а лес будет вам из Карело-Финской республики, — пошутил Ключарев, — вот ваши
сельчане поехали, напилят.
Снежко смущенно зачесал голову, все опять зашевелились: на лесозаготовки отправили только троих, а
надо одиннадцать человек. Сидят уполномоченные, дожидаются…
— Как же так: сами строитесь, а лес заготовлять не хотите? Стали вы в Большанах жить хорошо,
миллионы зарабатывать, но ведь надо и о других подумать. В ближних местах лес рубить нельзя: его сто лет
потом растить. А на севере гущины! Что ж, мы в своем государстве не договоримся, не спланируем?
Снежко сидел, уже помрачнев.
— Двигатель у нас на боку лежит, Федор Адрианович, надо на МТС воздействовать, чтоб
восстановили…
Ключарев опять усмехнулся.
— А сколько вы человек на курсы трактористов отправили? Опять ни одного? Что же, вам их все из
Москвы и Ленинграда по почте будут присылать? Вы, может, думаете, что и коров скоро будут на заводах
делать? Нет, товарищи большанцы, вы решения Пленумов, видно, только в той части читаете, где сказано, что
жизнь лучше должна быть! А как лучше, это вас не касается.
В комнате было сизо от дыма. Жарко горели две лампы. Уже несколько раз Ключарев намекал, что, мол,
можно людям и отдохнуть, но никто не расходился. На Ключарева смотрели, не отрываясь, жадно, радостно, без
тени смущения: видно, что все соскучились без него.
— Значит, больше претензий нет? Грудик, когда в кино был последний раз? А ты, Чикайло?
Чикайло приподнялся, держась за стул.
— А когда в армии служил, товарищ секретарь.
— Билеты дорогие, что ли? Тогда закупите колхозом сеанс за сто пятьдесят рублей и продавайте
дешевые. Э, скучно живете, кино не смотрите, газет не выписываете…
— Нет, выписали. Все бригадиры, все звеньевые…
Ключарева позвали к телефону; кое-кто, не дождавшись его, уже неохотно двинулся было к выходу, как в
комнате оказался Блищук. Глаза у него были оловянные, губы тряслись от безвыходной пьяной обиды.
Люди молча расступились перед ним.
— Ты не получишь мою премию за лен! — сразу закричал он на Снежко. — Я робил, а ты хочешь себе?
Не выйдет!
Он протискивался все ближе, пьяный, низкорослый, похожий на гриб, в кепке, сплюснутой на макушке.
— А ты за что получишь? За то, что Устав нарушал?
— Я робил, я робил!
— Взятки брал, пьянствовал!
Снежко тоже вскочил, большой, сильный, с бледным лицом; его широкие подвижные брови над
удивительно красивыми, обведенными чертой ресниц глазами мрачно сдвинулись.