Антонина притихла. Ей стало стыдно, что она как бы спрашивает ответа с этого недавно приехавшего

сюда человека, тогда как сама прожила в Городке больше двух лет. Но он не упрекнул ее ни в чем. Он принял на

себя ответственность за прошлое так же естественно, как брал ее и на будущее.

— Сессия назначена через неделю? — робко проговорила Антонина. И сама удивилась своему голосу. —

И какие же вопросы?

Ей вдруг захотелось протянуть ему руку с безмолвным раскаянием и обещанием стать на будущее время

другой, совсем другой.

Якушонок зорко взглянул на нее, и вдруг лицо его опять неуловимо изменилось. Оно стало

дружественным, доверчивым.

— Да все те же вопросы, Антонина Андреевна: о хозяйстве района, — сказал он. — Нового я еще ничего

не придумал. Вы давно в Городке? — спросил он немного погодя, слегка наклоняясь в ее сторону, словно для

того, чтобы лучше расслышать ответ.

— Третий год. А вы впервые? У вас никого, наверно, тут нет?

— Никого. Просто знал, что существует на карте такой Городок — вот и все.

Он весело и чуть смущенно развел руками. В нем появилась внутренняя скованность, и Антонина тотчас

почувствовала это.

Однако он не спешил перейти на другую, сугубо деловую тему разговора, и, следовательно, эта

связанность не тяготила его.

— Ну, и как вам понравилось у нас? — Антонина с особой радостью отождествляла сейчас себя с

Городком.

Ей всегда казалось, что она жила замкнуто и отстраненно, интересами только своей работы, а тут вдруг

оказалось, что она очень хорошо знакома со всеми здешними делами и может рассказать о них не хуже всякого

другого.

— Может быть, высокое районное начальство соблаговолит осмотреть мою больничку? — предложила,

наконец, уже совсем развеселившаяся Антонина, осторожно, мягко проверяя границы своей власти.

Но Якушонок с видимым сожалением покачал головой.

— Нет. Это сейчас не получится. — И, когда Антонина в неприятном изумлении подняла брови, он

пояснил с запинкой: — Видите ли, я не совсем был прав, когда сказал вам, что у меня никого нет в Городке. Вот,

например, сегодня вечером я должен непременно быть там.

— Какие-нибудь дела?

— Не то чтобы дела… Просто должен увидеться с одной женщиной.

Руки Антонины сделали невольное движение: не то скомкать концы шарфа, свободно падавшего ей на

плечи, не то тронуть что-то на столе — тоненькую ученическую ручку с обгрызенным черенком или лист

бумаги, праздно лежавшие возле чернильницы-невыливайки.

— Мне нужно было посоветоваться с вами относительно фондов, — принужденно выговорила она. — И

я считала, что лучше будет, если вы осмотрите больницу сами. Впрочем, я могу изложить письменно.

— Да, да, я понимаю. Вы, конечно, правы, — торопливо проговорил и Якушонок. — Но я просто не могу.

У меня сегодня годовщина, понимаете? — Он вдруг потупился с тем обычным мужским смущением перед

“сентиментами”, которых они боятся пуще огня. — В Городке живет мать моего фронтового товарища. Вот в

чем дело. Я раньше всегда писал ей в этот день. Это, конечно, ерунда — нельзя заменить сына. Я даже такого и

не говорил ей. Просто надо прийти и посидеть с ней сегодня вечером.

— Да, — отозвалась Антонина совсем тихо. — Надо.

Что-то в ее голосе поразило его.

Он вскинул на нее вопросительный взгляд.

— А вы не обижаетесь? Мне ведь передавали, что вы приезжали в Городок и не застали меня. И вот

опять как нескладно получается!

Антонина улыбнулась редкой у нее, глубоко запрятанной улыбкой.

— Поезжайте, поезжайте, — только и сказала она.

Она первая направилась к двери, обернулась на пороге, видимо, для того, чтобы добавить еще что-то, и

опять ее встретил его взгляд, словно он ни на секунду не отрывался от нее. Когда два человека посмотрят в

глаза друг другу, что они видят?

Вернувшись домой, Антонина отодвинула задвижку, которой прикрывала дверь, если уходила надолго, и

задумчиво остановилась посреди комнаты.

Уже недалеко было до осеннего равноденствия, но зори, все еще не потухая, стояли в небе. Антонина не

стала зажигать лампу, чтобы сохранить иллюзию этого длящегося без конца дня. У нее было такое ощущение,

что с отъездом Якушонка что-то оборвалось, и вот теперь неизвестно, за что приняться.

— Ничего тут не случилось без меня? Никто меня не спрашивал? — окликнула она Каню со смутной

надеждой, что какая-нибудь забота оторвет ее от этого одинокого вечера.

Санитарка отозвалась беспечно:

— А нет же, никто.

Канино полное имя было Катерина, и первое время Антонине все хотелось назвать ее Катей, Катюшей, но

здесь это было не принято, и понемногу Антонина привыкла к странному имени, как привыкают ко многому,

когда вживаются в чужую жизнь и она становится как бы уже своей собственной.

— Я ухожу, — сказала Каня, появляясь под окном. Она была разодета для гулянки: в белую кофточку и

вышитый крупными желтыми цветами корсаж, кружевной передник, из-под которого выглядывали ее

неутомимые смуглые ноги. — Говорили, что будете гладить? Так я оставила углей на загнетке.

Антонине пришлось зажечь лампу, и день сразу кончился, слепая ночь плотно подступила к окну. Она

набрала углей в утюг со щербатой задвижкой, и тотчас все дырочки в нем засветились киноварным цветом, как

будто это были круглые окошки в чужом теплом дому.

Антонина посидела мечтательно несколько минут перед утюгом… Потом ее охватила жажда

деятельности. Она проворно поснимала со стола посуду и книги, разместив все это на стульях, покрыла стол

байковым одеялом, а поверх него простыней, отороченной кружевными зубчиками, зачерпнула стаканом воду из

ведра, чтобы вспрыскивать ткань, и принялась гладить все подряд: косынки, платки, давно не надеванные

платья и кофточки, нарядную юбку из креп-сатина, в которой, по словам Черненки, районного любезника, она

была похожа на черную розу, и свой докторский халат на завтра, пахнущий лекарствами и речной водой. Она

работала споро, весело, напевая вполголоса, на что решалась крайне редко, с оглядкой: нет ли посторонних,

потому что голоса у нее, она считала, никакого не было.

И так уже, кажется, начинал мирно отступать шаг за шагом этот вечер, пугавший вначале ее своим

одиночеством, как вдруг она задержала утюг на какой-то складочке, удрученная внезапной мыслью, что может

успеть не раз и не два все это перемять и перепачкать, прежде чем снова увидится с Якушонком…

Теплый сладкий запах припаленной вискозы заставил ее встрепенуться. Было так тихо, что ясно

слышалось, как меланхолический фитиль посасывает керосин из лампы.

Бились в марлевой занавеске, трепеща крыльями, ночные моли. Прогоревший утюг остывал на жестяной

коробочке из-под леденцов, мурлыкая угольками.

Антонина встряхнула головой и принялась развешивать на стене свои платья, еще теплые от глажения,

старательно, по привычке, как маленьких детей, укутывая их простыней, и сама не заметила, как мысли ее

постепенно начали принимать совсем иную окраску. Она еще твердила какие-то горькие безотрадные слова,

словно сама себя наказывала ими, но губы ее уже шаловливо, мечтательно улыбались, и, присев у зеркала, она

раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости

и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их

жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…

Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она

вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в

нем она угадывала какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его