скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он

иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он

закусывал губу, если уже дело шло “на принцип”. Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно

заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и

принимающий смех.

Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-

то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда

горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: “Обожди, обожди. Не ошибись”.

“Хорошо. Я обожду”, — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся

сердце.

Прав этот опыт, который пытается циркулем и линейкой очертить такие неосязаемые понятия, как

любовь, ненависть, счастье?

Может быть, да, может быть, нет… Но только ведь и опыт бывает разный! Один основан на том, что кто-

то когда-то сделал вам больно. И, постепенно собрав все обиды, все маленькие несправедливости, случившиеся

в жизни, опыт кладет их перед вами, как настольную книгу, и учит: “Будь осторожен, будь недоверчив, будь

осмотрителен — и ты проживешь спокойно”.

Но есть опыт, который при самой трудной жизни копит в памяти другое: теплые солнечные лучи, и на

них стоит оглянуться! Добрые слова, которые сказали вам даже мимоходом. Рука друга, протянутая для

рукопожатия.

Мы говорим друг другу “товарищ”. Не перечисляй тех случаев, когда это слово звучит безлико и

равнодушно. Бывает и так. Но вспомни, хорошенько вспомни, когда оно останавливало тебя на полпути, и ты

возвращался туда, где труднее, и работал, не жалея сил, не дожидаясь орденов!..

Печальная история, которая была за плечами у Антонины, заставляла ее долгое время недоверчиво

сжимать губы, отворачиваясь от людей, которые могли бы стать ее друзьями.

“Я работаю хорошо. Что же вам еще?” — казалось, говорили ее сомкнутые уста.

Но нам этого мало, Антонина!

Многое надо уметь человеку в жизни. Надо уметь и не быть одиноким. Жизнь не очень длинна, конечно.

И загружена у нас сверх головы. Но все то, чего мы не успеем перечувствовать, пережить, перевидеть, так и

будет списано с нашего существования. Нет, не надо быть малодушно осмотрительным в жизни! Иначе мы

проживем ее, так и не узнав хорошенько, что же мы такое. И половина нашего существа, может быть лучшая

половина, проспит, пролежит бесполезно, ничего не прибавив ни себе, ни людям.

…Ведь и Советское государство строили мы всею силой своих сердец.

5

Ключарев и Якушонок действительно во многом отличались друг от друга. Как бы ни были одинаковы

принципы, но люди не могут быть одинаковыми, и одного и того же результата добиваются они по-разному.

Якушонок никого не пробовал воспитывать в одиночку. У него не было вкуса к беседам один на один, как у

Ключарева, который словно часть своей души перекладывал в другого. Для Ключарева очень важны были

интонация, выражение лица, что говорилось и как молчалось. Якушонок же сразу переходил к делам.

Работать он любил сообща, большим коллективом; заседания райисполкома всегда были для него

увлекательным делом: он сталкивал характеры и сам сталкивался с другими. Он был весел, любопытен,

находчив; его рабочая площадка неизмеримо перерастала письменный стол.

И если Ключарев воспитывал души, подготавливал их, поднимал целину сознания, бросал семена, то

Якушонок выходил на поле в грохоте машин — и начинал жатву!

Ключарев был очень впечатлительным, подчас резким человеком, кого-то он любил, кто-то ему не

нравился. За одного он боролся, хотя был против всех, другому не боялся единолично выказать презрение, у

него не было одинакового подхода к людям. Население района — сорок тысяч — это были прежде всего сорок

тысяч личностей, чрезвычайно интересных для него самого.

Якушонок же охотнее мыслил масштабами района. Он больше и ближе чувствовал порывы целых

коллективов, чем отдельных людей. Ему нравилось, что в общем хозяйстве района у каждого есть определенное

место — и у него тоже! — и своя доля ответственности. Он любил воображать себя участником эстафеты, где

палочка передавалась из рук в руки, а победа хотя и становилась безыменной, но в то же время была и его

победой, только силы его удесятерялись силами товарищей.

Ему был чужд инстинктивный страх конфуза перед большим количеством людей (недостаток, который

губит иногда даже очень толковых работников). Говорить с каждым, отвечать многим, отчитываться перед

всеми казалось ему самым естественным состоянием руководителя. Поэтому он в свой кабинет всегда зазывал

побольше народу; не отпускал одних, задерживал других. Ему было веселее, когда дела решались сообща, и в

отчеты финансистов совали некомпетентные, но заинтересованные носы учителя, строители, огородники.

Разговор становился общим, и каждый приобщался к счастливому чувству ответственности за все, что

происходит в районе.

Якушонку Ключарев казался очень талантливым человеком. Себя он не считал таким. “Но ведь может и

так случиться, — думал он, — что Ключаревых не хватит на каждый район. Может быть, в других местах они

еще только растут, бегают в школу, получают комсомольские билеты, их еще не выбрали первыми секретарями

райкома. А кое-где они уже уходят на пенсию, заболевают, умирают. Разве общее дело должно от этого

страдать? Если во главе района стоит Ключарев, — это большая удача. Но все-таки не будем полагаться на один

талант. Правильно руководить — это мастерство. А такому мастерству обязаны обучаться многие”.

Якушонку казалось очень важным не только уметь подчиняться, но и приказывать, и не только

приказывать, но и научиться слушать других. Может быть, потому что он сам был человек жадный к делу,

самостоятельный и ему трудно было переломить себя, чтобы принять другое, не свое решение, именно для

него-то самого умение подчиняться и становилось особенно заманчивой целью.

О, он отдавал себе ясный отчет, что с годами можно привыкнуть к председательскому месту, к

начальственным интонациям! Но чувствовал, что это приведет вместе с тем к обеднению души. А он ощущал

себя еще бесконечно молодым; ему хотелось расти и вширь, и вглубь, и вверх — в общем, во все стороны,

чтобы как можно больше напитаться всем, что положено человеку в жизни: трудом, славой, отдыхом,

счастьем…

Поскольку Якушонок никогда не мыслил себя отдельно от тех людей, которые его окружали, эти мечты о

самоусовершенствовании неизбежно переходили у него в мысль о переустройстве всего райисполкома.

Формально там выполнялись обе идеальные административные функции: подчинение и приказ. Заведующие

отделами, например, подчинялись Якушонку, а приказывали своим отделам. Это была довольно прочно

построенная лестница, но Якушонку вдруг захотелось пошатать ее немного, испытать ее целесообразность.

На ближайшем же заседании райисполкома, которое должно было по обыкновению вестись под его

главенством, он вдруг предложил избрать председателя и секретаря, сам назвал кандидатуры, усадил их за свой

стол, пошептался и отошел в сторону с лукавым и смиренным видом.

Безусловная власть на время выбранного товарища — вот чего ему хотелось добиться.

Потом, уезжая по району, он оставлял в своем кабинете уже не только Пинчука, заместителя, но и всех

заведующих отделами по очереди и не столько требовал отчета, сколько заставлял решать незамедлительно

каждого из них за весь райисполком.

Он был самый молодой, однако его не только побаивались, не только уважали, но после того, как людям