слабая качка — вверх, вниз, — зеленое стрекозиное крыло самолета, казалось, стояло неподвижно. Похоже

было, что самолет подвешен в воздухе, как елочная игрушка, и его тихонько поколыхивает. Даже звук мотора

смахивал на стрекотанье насекомого.

— Над каким районом летим, товарищ пилот? — крикнул Лобко.

Тот обернулся, посмотрел из-под ладони.

— Над Озерским.

Солнце осталось позади, самолет шел навстречу облакам, иногда их тень ложилась на крыло, но потом

его опять заливало жидким золотым светом.

В райкоме Ключарева не было.

— Он у Снежко. Ведь Снежко теперь председателем, в Большанах. Вы знаете, наверное, Леонтий

Иванович?

Лобко с сожалением покачал головой: нет, отстал он от жизни, не знал.

Он не захотел дожидаться, а просто пошел навстречу по большанской дороге.

— Что же я, заблужусь тут, что ли? — даже обиделся Лобко. — Мне полезно размяться после сидячей

жизни!

Он шел, и знакомые места вызывали в нем множество воспоминаний.

Часть пути его подвезла трехтонка маслозавода. Он сел в кабину третьим (“Ничего, милиция из-под

елочки не свистнет!”).

— Товарищ Лобко, — сказал шофер, гордясь давним знакомством, — опять работаете у нас в Городке?

— Нет. В командировке, — соврал почему-то Лобко и солидно откашлялся.

— Может, топографические отряды проверяете?

Шофер невольно связывал общепризнанную ученость бывшего секретаря с таинственной работой

топографов, которые бродили сейчас по району.

— Нет, просто жизнь смотрю: как живете, чего вам не хватает.

— И все на машинах?

— Можно пешком, лишь бы командировочные платили!

Они посмеялись.

— Ну, чего же у нас не хватает в районе? — задорно спросил парень с маслозавода, прокопченный на

солнце.

Лобко подумал, сказал серьезно:

— Техники, кадров и культуры.

Парень вскинулся:

— Культуру на первое место поставьте!

Оказывается, он раньше участвовал в драмкружке, а потом все заглохло. Обидно, скучно. Ведь никакие

артисты сюда и раз в три года не доскачут!

— И когда у нашего начальства до этого руки дойдут! — в сердцах сказал парень.

А Лобко подумал: “Э, Федор Адрианович, какой у тебя тут вырастает сердитый и требовательный народ!”

Машина повернула на Лучесы, и Лобко опять остался один.

“Полезно так все-таки походить, — думал он, — давал бы обком своим аппаратчикам пешие

командировки, глядишь, и доклады тогда с прошлогодних списывать не понадобилось бы!”

Солнце опустилось уже совсем низко, и пыль под ногами стала кораллового цвета. Осень

подкрадывалась незаметно, только в тот беззащитный час, когда смолкают все сторожевые псы и ни люди, ни

птицы не охраняют засыпающую землю. Еще не везде убраны поля, еще травы, не ведая горя, растут себе и

растут на месте последних покосов, а ветер нет-нет, да и принесет уже с севера холодное дыхание близких

снегов…

“Победка” заблистала вдали, как звезда первой величины. Она щедро разливала во все стороны широкие

полосы света, и все преобразилось вокруг от этих ровных голубых лучей. Вечерние тени, которые мирно

дремали на теплых лугах, теперь поднялись и выстроились в ряд на границе света, защищая ночь…

Лобко, жмурясь и улыбаясь, встал посреди дороги. Саша посигналил, а потом остановился.

— Леонтий Иванович?! — еще не веря себе, прошептал Ключарев.

Они обнялись.

И вдруг — как это бывает — никуда им не захотелось ехать, никого больше видеть. Саша завернул

машину на скошенный луг и остановился у островерхого стога. Они надергали несколько охапок сена (“Ну,

ничего, потом назад сложим”) и прилегли, с наслаждением вдыхая дурманные запахи трав.

Саша, сообразив, что остановка будет долгой, пошел искать хворост для костра.

— Соскучился я, — сказал Лобко, глядя сквозь очки в спокойное небо.

Земля была темной, сумрачной, а небо все еще играло последними вечерними отблесками. Они

перекатывались, как волны, не угасая.

— Вон первая звезда, — сказал Лобко, ткнув соломинкой в редкое перистое облако, возле которого, как

под материнским крылом, приютилась звездочка. — Серебряная. А если вглядеться, звезды многоцветны,

особенно на темном небе. Мигают, как светофоры: направо, налево. Пожалуй, скоро и мы выйдем на эту дорогу,

на их проезжий шлях. Как думаешь, Федор Адрианович, доживем до этого, хотя бы до полета на луну, а?

В выпуклых стеклах его очков блестело тоже по серебряной точке, словно это были круглые нацеленные

глаза телескопов.

— В сущности, звезды работяги, как и мы, — продолжал Лобко, подгребая сено под бока. — Есть звезда

Антарес, в сто миллионов раз больше Солнца, черт знает какая махина. А есть и целые армии безымянных

небесных камней, вроде нас, грешных. И ведь вот что интересно: другая уже отгорит, скончается как светило, а

мы всё ее видим, лет триста видим: идет звездный луч по вселенной, как и по Земле тянется за человеком

добрая память. Должно быть, это и называется бессмертием… А?

Ключарев молчал. Так многое переполняло его душу! Сколько раз он досадливо думал: “Эх, нет здесь

Лобко! Нет моего дорогого друга!”

Теперь Лобко лежал рядом, заложив руки за голову.

— А вы что-то поосунулись, Федор Адрианович, — сказал Лобко. — Трудное лето было? Ну, ничего. —

Он ободряюще, хотя и с обычной смешинкой оглядел его. — Придет время, поставят памятник неизвестному

секретарю райкома. Убежден!

— Не хочу памятника, — пробурчал Ключарев.

— Что так?

Лобко смотрел на него, как старший брат на младшего: с лаской и взыскательностью. Словно хотел

сказать: “А ну, поворотись, сынку! Каким-то ты стал теперь? И каким еще станешь?!”

— Не до памятников, Леонтий Иванович! Тут другой раз не знаешь, куда от стыда деваться.

— Это вам-то, Глубынь-Городку стыдиться? Непонятно! Самые что ни на есть передовики!

— Вот-вот. — Ключарев приподнялся на локтях, отбросил сухую травинку, которую крошил в пальцах.

— Вы сейчас как Пинчук. Он, бывало, вернется из области обласканный, нахваленный и удивляется: чего еще

надо? Ведь он здесь в сорок пятом году застал нищету, разорение: все, что осталось Западному краю от

панщины и от оккупации. Конечно, смотрит теперь Пинчук кругом и радуется: достигли, построили земной

рай! Областное начальство тоже довольно: хлопот с Городком нет, планы выполняет вовремя… А мы часто как

вьюны вокруг этих планов. Если выполнили, кричим проценты, а если нет, тоже есть выход: по сравнению с

прошлым, позапрошлым годом на столько-то повысилось, увеличилось… Сами себе глаза отводим да еще

хлопаем в ладоши: благодаря заботе партии и правительства… А что мы делаем в ответ на эту заботу? Тянем

план день за днем, как упряжь, радуемся, что вышли в передовые. По сравнению с кем передовые? По

сравнению с отставшими? Большая честь… Ну, выполнили план животноводства, стоят коровы в стойлах. А где

молоко и масло, сколько надаивают? Почему корова дома у колхозника дает в день десять литров, в год три

тысячи? Порода одна, ничего особенного в ней нет. Мы все любим делать открытия, а они давно сделаны. Еще

Христос родился в яслях, — значит, две тысячи лет назад были ясли в хлеву. А мы в районе только-только

дошли до разговоров, нужны ли они. И корм под ноги скотине бросаем. “Корма, корма, — кричим, — силос!”

Что ж, тоже план выполнили. А по правде говоря, для того чтоб по-настоящему поднять животноводство, нам

надо по району вдвое больше запахать под кормовые культуры. Не сделаем это — значит, не ответим ни на

какую заботу.

— Так вы хотите все сразу, одним наскоком… — раздумчиво проговорил Лобко, пуская дым.

— Не сразу. Нет. Но до каких пор давать себе скидки? Радоваться, что хвалят, только потому, что у других

хуже? Стыдно мне от этих похвал. Слушаю и боюсь посмотреть вокруг. А все опять удивляются, чего ему надо?