Из-за чего хлопочет? Может, кое-кто думает, что просто выдвинуться хочу, пошуметь…

— Не думаю так! — сказал Лобко.

Он потер лоб, опустил голову на ладони. Шагах в сорока Саша разжег костер. Было уже совсем темно.

Дымный огонь не освещал ничего, но далеко был виден, стреляя во все стороны смолистыми искрами. Над

огнем, на суку-рогульке, качался котелок.

Лобко тронул Ключарева за руку:

— Ну так стучите кулаком! Требуйте правды.

— Стучу. Только кулаки все обобьешь об эти дубовые столы, пока…

— Об чьи это “об эти”?

— Об наши, — остывая, проговорил Ключарев,

Луговая вода блестела в свете мужающих звезд. Длинные пряди тумана стлались по низине у подножия

холма, и оба машинально следили за их ползущими клубами.

— Чтоб не впадать в панику и уныние, — сказал Лобко, — полезно на все, что мы делаем, посмотреть

иногда сверху, с аэропланного полета. Много ошибок, промахов? Бывает и так. И легче всего это объяснить

болезнью роста: мол, отцовский пиджак трещит на плечах. Но, по-моему, это скорее болезнь преодоления.

Революция нашла лекарство от многих болезней, хотя они еще гнездятся под ногтями, как грязь, и, измельчав,

живут. У нас не может быть, например, уже повального голода от недорода, но неурожаи, засухи все-таки

существуют! Опять же у нас невозможно хапнуть мильон на Панаме и благоденствовать, но можно растратить

казенные деньги, хотя наверняка попадешь в тюрьму. Нельзя быть колонизатором даже на самой далекой

окраине, но можно — некоторое время — самодуром. Пока не придут и не стукнут кулаком по столу, не дадут

по шапке. Кстати, Федор Адрианович, хочешь, я тебе расскажу один любопытный случай в связи с этим самым

стуканьем по столу? Из фронтового времени. Стояли мы в одном прибалтийском городке. Раскинули редакцию

в каком-то полуразрушенном доме; все кругом еще горит, зенитки лают, черепица хрупает под сапогами, как

скорлупа, а тут входит женщина — оборванная, грязная, дети у нее за юбку держатся с такими перепуганными

щенячьими мордочками — и прямо от порога начинает орать. Да как! Во все горло. И все норовит кулаком

грохнуть прямо перед моим носом: дайте ей немедленно квартиру, одежду, напоите, накормите, отправьте в тыл,

наведите справки о муже… “Гражданка, говорю, мы этим не ведаем. Мы газета”. — “А мне все равно, кто

ведает. Делайте, и все!” — “Так перестаньте хотя бы кричать!” — взорвался я. И вдруг она смолкла, перевела

дух, взглянула такими замученными хорошими глазами, слезы у нее брызнули, а у нас у всех дрожь между

лопатками пробежала. “Три с половиной года под немцем шепотом говорила. Дайте хоть теперь покричать.

Имею ведь право?” — “Да кричи, пожалуйста, товарищ дорогой!” Сгрудились мы вокруг нее, а редактор,

угрюмый был, между прочим, мужик, распахнул раму, так что звякнули остатки стекол, и крикнул

редакционному шоферу голосом, каким выкликали, должно быть, когда-то карету фельдмаршала: “Машину

жене советского фронтовика!” Потому что хозяин ее был с первых дней в боях.

И вот я думаю, Федор Адрианович, что главная наша сила всегда при нас: она в том, что мы имеем право

добиваться лучшего. У тебя в районе сколько так называемых “руководящих единиц”? Человек тридцать? Вот

ты и обязан их воспитать, чтоб они, как магнит, притягивали все хорошее…

Ключарев сосредоточенно слушал, покачивая головой.

— Такого, например, как Черненко, — рассеянно пошутил он, думая о чем-то другом, и передразнил

носовым, высоким голосом: — “Когда я жил в Минске, моя жизнь стояла на высоком культурном уровне”.

Лобко тоже усмехнулся, развел руками.

— Черненко — человек без сердцевины. Все в нем слишком гибко и легко приспосабливается. Ему все

хорошо: так — так так, а по-другому — пусть по-другому, лишь бы его не трогали. Он хуже откровенного

бюрократа: его за руку не скоро поймаешь… Кстати, а как Пинчук?

— Черт его знает! Может, и меняется в чем-то.

Они помолчали.

— Мне с колхозниками-то легче, — вздохнул Ключарев, возвращаясь опять к своему. — Вот в Дворцах

неделю назад и не начинали сеять озимь, а мы поехали с агрономом на два дня, собрали народ, прошли по

колхозу, разобрались; сегодня сев они кончили…

— Правильно. А в Городке труднее. Здесь люди и сами вроде начальники, привыкли распоряжаться.

Обратил внимание, Федор Адрианович? Как кто у нас в Городке выйдет в “начальство” — райком, райисполком,

— так первым долгом шьет себе форму руководящих работников: суконную гимнастерку и галифе, обшитые

кожей, видимо, в знак того, что теперь предстоит много заседать и такое побочное обстоятельство, как

протертость штанов, не должно явиться помехой.

Лобко захохотал, сплетая и расплетая по привычке пальцы. Ключарев смущенно поскреб в затылке: у

него тоже была такая “форма”, только без кожи. Женя как-то сказала, что он похож в ней на пожарника. “Вот

черт, а может, это с меня пример и взяли?”

— Так вот, Федор Адрианович, будем искать твои ошибки; видимо, они у тебя все-таки есть, если на

душе так неспокойно.

Сам не замечая, Лобко перешел на “ты”.

Тебя любят, уважают, в твоей искренности не сомневаются. И все-таки иногда заряд пролетает мимо.

Когда в человеке все слишком изучено, теряется не то что доверие, а интерес к нему. Уж больно жить

становится просто! Зная, как он на что откликнется, можно заранее подготовить себя к этому, а значит, и

увильнуть от ответа. Ведь так?

— Так, — сокрушенно кивая головой, протянул Ключарев. Он слушал очень внимательно.

— Тебя слишком хорошо знают в районе. Изучили твои методы, а они не очень разнообразны, будем

говорить прямо: если прорыв, Ключарев садится в машину и гонит ее кнутом. Проходит день, два — наладит,

разъяснит, он это умеет! А раз умеет — значит, и прорыв не очень страшен: в последний момент Ключарев

выправит, подставит свое плечо. Тем более, что район все равно передовой, если и будет где осечка, на общем

фоне незаметно. Да ведь это самая благодатная почва для очковтирателей и бездельников, товарищ Ключарев!

Лобко сердито зачиркал спичками.

Ключарев неловко усмехнулся своей неожиданной мальчишеской улыбкой.

— Выходит, иногда надо, чтоб и меня за ручку повели? Простые вещи разъяснили?

— Выходит, надо, — серьезно согласился Лобко.

Саша встал во весь рост у костра, замахал рукой.

Они поднялись, разминая ноги, подошли. Булькал кипяток. Ломти крестьянского хлеба, намазанные

медом, лежали на листьях лопуха, как на тарелках.

— Это меня на хуторе угостили, — мимоходом пояснил Саша.

— А может, Леонтий Иванович, мне лучше уехать теперь в другой район? — спросил погодя Ключарев

загрустив.

Он вдруг подумал, что ему придется каждый день встречаться с Якушонком, мужем Антонины. Весть об

их женитьбе все еще отдавалась в нем, как подземный гул, в каждой клеточке мозга.

Может быть, и Лобко он так обрадовался именно потому, что ему хотелось как-то избыть свою тяжесть,

если не в словах, то хотя бы просто побыть возле друга. А суетливый, всегда иронизирующий Лобко в высшей

степени обладал этим редким качеством “все понимать и обо всем молчать”.

— Относительно отъезда — это уж ты сам смотри, Федор Адрианович. Но, по-моему, такой нужды нет.

Саша прислушивался к разговору, обеспокоенно поглядывая на Ключарева. Но Ключареву тоже стало

жалко оставлять свой район.

— Нет, пока не могу уехать. Еще не сейчас. Ведь только-только у нас здесь колхозы стали на ноги

вставать. Самое важное теперь — закрепить успех, чтобы поверили в себя. А если получится так: уеду, и у

другого дела хуже пойдут? Нет, район надо сдать крепкий с рук на руки, — честно добавил он.

— Сколько сейчас времени? — спросил вдруг Лобко, глядя на кишащее звездами небо.