В тот же день, когда пришлось к случаю, Павел полюбопытствовал у Гладилина насчет сбруяновской

истории:

— Что же там произошло?

Гладилин поморщился, как будто хлебнул горького:

— Затеяли игру в председателя. Приехали мы — отменить собрание не можем, оно было правомочно.

Спрашиваем: “Почему вы против Бурлакова?” А они шумят: “Что вы нам его суете? Мы его не хотим”. Избрали

Сбруянова, хотя сами знали: не та фигура. Он и в партии-то чудом удержался. Правда, сейчас работает

исправно. Была кандидатура более приемлемая, директора МТС. Но он только услыхал, что собираются в

колхоз посылать, тотчас на диван — и хватается за сердце. Пришлось ему камфору впрыскивать, доктора

вызвать. Тот считает пульс: все нормально. Вот какое несерьезное отношение встречается еще у отдельных

товарищей!

— А за что Сбруянова хотели из партии?.. — осторожно спросил Павел.

— Да из-за попадьи! — отозвался Гладилин с досадой, но тоже не захотел объяснить подробнее.

3

Чайная “Сквознячок” стоит на самой магистрали, на сквозном автомобильном тракте, где расположен

Сердоболь. Вечером, когда проезжаешь мимо, в свете фар всегда видны возле нее тупорылые покорные

“газики”, покинутые своими водителями, пятитонки с грязными кузовами, легконогие “Победы”. Даже

утомленная министерская машина, бывает, не побрезгает “Сквознячком”, если путь ее лежит не близко. И здесь,

в шуме оловянных ложек, в звоне толстых, как базальт, пивных бокалов, в густых испарениях щей и в легком,

летучем парке чая люди все одинаково демократичны и доброжелательны. Да и чем считаться? Почти на всех

кирзовые сапоги или валенки, обутые в красную резину, отчего здоровенные мужики в своих дубленых

полушубках похожи на гусей. Но если и проскользнет кто-нибудь в городских калошах, тонких как скорлупка,

это не вызовет ничьего раздражения. Если человек проезжий забежал в “Сквознячок” погреться, а путь его

лежит дальше, то так ему и полагается. Ведь у этого, например, в ушастом малахае, с бровями, смерзшимися,

как у полярника, тоже есть в запасе велюровая шляпа. Ну, а если свой брат, районщик, возвращается из области

с очередной “накачки”, то завтра он сменит наряд, созданный для асфальта, на более пригодный здесь.

— Эй, товарищ, одолжи огоньком!

Подавальщиц знает по имени вся магистраль.

А они, в свою очередь, осведомлены о нуждах и заботах области и районов не меньше, чем сами первые

секретари.

Душевные девчата эти подавальщицы!

Недаром в “Сквознячке” вспыхивают скоропалительные страсти и бушует бурная ревность. Здесь

влюбляются от первого до второго блюда, и бравые шоферы, уезжая, увозят шипы в сердце. Свидания

подчинены графику движения. Но если один из шоферов-вертопрахов все-таки увозит свою подружку, это

становится событием для всех. Такие бреши загс пробивал время от времени.

— Где Нина? — спросит человек, вваливаясь в “Сквознячок”, как к себе домой, хотя не был тут, верно, с

полгода.

— Тю-тю наша Нинка! Увезли.

Едва ли помнит сама Нина этого своего доброжелателя, но он ее помнит. Он крякает, желает ей счастья, с

живейшим участием расспрашивает: когда ждут первенца и не “зашибает” ли Нинкин “вертопрах”? И если бы

не неумолимый закон движения, конечно же, дал бы крюку, чтобы по-родственному предстать перед

молодоженами.

В “Сквознячке” к Павлу Владимировичу Теплову, сердобольскому новоселу, однажды подсел человек

несколько уже навеселе. В дыму, в теплых парах чайной лицо у него было как сырая картофелина, в которую

воткнут острый, почти перпендикулярно поставленный нос. Глаза голубые и косящие. Брови светлые, как и

волосы. Полное, моложавое, хитроватое и добродушное лицо. Когда он подпирает голову, то согнутый палец

уходит в щеку, как в тесто, и кажется: отними он руку — останется аппетитная круглая ямка, как в свежем

калаче.

— А я ваш предшественник, — представился он весело. — Покрывайло. Может, выпьем по этому

поводу? Ну да, редакторствовал тут не год и не два, а теперь ушел на вольные хлеба, в собкоры. Вижу,

приходите каждый вечер, а кроме пивка-то ни-ни. Соскучитесь так скоро. Сами из первопрестольной? Семью не

привезли? Ну и правильно. С непривычки без теплых уборных им будет скучно.

“Скука” — это было, кажется, его любимое словцо, выражавшее известную степень сарказма. Павла

слегка покоробила развязность, но было в нем и что- то лихорадочно-жалкое: словно боялся, что Павел встанет

и уйдет. Глаза его закосили пуще прежнего. Павел остался.

— Вы здесь давно живете? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— Я не живу, я служу, — поправил тот. — А что? Хотите исторический обзор? Шекспировскую хронику

города?

Павел улыбнулся. Чувство натянутости неожиданно пропало, ему захотелось поговорить и даже выпить,

хотя бы и с этим человеком.

— Какой тут Шекспир! Город тихий, лопухом зарос.

— Не скажите, — почти серьезно возразил тот. — И у нас есть свои страсти. Вот, — он хитровато

сощурился, — в 1403 году, например, когда Витовт захватил город, последний князь Семен Мстиславич бежал в

соседнюю область, а там другой князек, тоже беглый, влюбился в жену Семена — Юлианию. Когда же она ему

отказала, изрубил ее в куски, удрал в Орду, но покоя не нашел — пробрался в Рязань и умер в тоске у схимника

Петра. Чем не сюжет? А хотите — поближе. Видали на площади памятник? Стоит генерал, возле него

гранатометчик, солдат, офицер отстреливается. А вот в фигуре солдата ничего странного не заметили?

Павел припомнил: пехотинец в распахнутой шинели каким-то особенно отчаянным, милосердным

жестом не то поддерживает, не то обнимает умирающего генерала, в последнем усилии рванувшегося с

протянутой рукой.

— Сначала на проекте вместо солдата была женщина. Врач. Люся. Мы тут знаем о ней все, вплоть до

цвета глаз.

— Его любовь? — осторожно спросил Павел.

Тот кивнул.

— Он застрелил ее в окружении. Выхода у них не было. Потом себя. После войны его хоронили снова —

перенесли на площадь. Бронзы тогда не было. Собрали отстрелянные патроны, отлили. А где Люся похоронена,

неизвестно. И на памятнике ее тоже нет. Вот вам история.

Павлу стало почему-то не по себе. От выпитого вина или от духоты веки его набрякли, и он, заерзав,

старался уклониться от взгляда собеседника.

— А вы впечатлительный человек, — сказал тот. — У вас у самого трагедий еще не случалось? А

впрочем, что такое трагедия? Сегодня трагедия, Ромео и Джульетта, а останься человек жив — и готов

собачиться со своей Джульеттой из-за медной полушки.

— Все люди есть люди, — рассеянно пробормотал Павел.

— И это довольно скоропортящийся продукт, — саркастически ввернул косой.

Павел начал было расплачиваться, но вдруг остановился.

— Послушайте, — сказал он, — я ведь новичок в газете. Черт знает, с чего начинать!

Лицо Покрывайло, сильно побледневшее за вечер и еще более похожее на сырую картофелину,

затряслось в беззвучном смехе. Он бесцеремонно рассматривал своего собеседника: у того были прямые черные

волосы южанина — маслянистые, густые, открывающие смуглый широкий лоб. Даже когда Павел сидел вот

так, согнувшись, видно было, как он высок ростом. Хороши были у него глаза и брови. Глаза на ярком

солнечном свете казались, наверно, зелеными, но на самом деле они светло-карие, табачного цвета. А брови

широкие, ломающиеся посредине, черные, мягкие, как полоски бархата.

— Не обижайтесь, — сказал наконец Покрывайло. — Я просто рад. Все эти вечера я наблюдаю за вами и

вижу, как вас грызет забота и беспомощность. Но я не верил, что вы осмелитесь заговорить об этом вслух. Ведь

тут нужно мужество. Люди сидят не на своем месте, и вся их энергия уходит на то, чтоб скрыть это от