Комитет комитетом, но ведь в районах Вашей области не дичь, глушь со щедринскими градоначальниками, коим и распоряжения-то посылать опасно. Не нужно знать грамоте, чтобы понимать, когда можно палить старый камыш, а когда нельзя.

Прошедшего не уловить, но не допустите, чтобы весной 1956 года повторилось преступное безобразие. Заблаговременно организуйте общественное мнение.

Мне рассказывали, что устроители весенних выжиганий озер напакостили и в смежных с Вашей областях, и в Казахстане. Возглавьте общественное движение. Ваше начинание подхватят.

Когда «Челябинский рабочий» выступит, я постараюсь в редакции «Известий», чтобы Ваша инициатива получила широкий резонанс.

*

На моих глазах кавалерия в гражданскую войну была еще решающей ударной силой[2]. В середине 30-х годов кадры нашей кавалерии удваивались — бригады (два полка) преображались в четырехполковые дивизии. Будущий маршал бронетанковых войск Федоренко так излагал принятую доктрину: «В первый период войны авиация сожжет нефтепромыслы, уничтожит железнодорожные узлы, поставка техники сократится до минимума, а овес и сено для коней мы всюду добудем…»

В те же тридцатые годы в Москве значительная часть грузов еще перемещалась гужевым транспортом.

До 1914 года в России было пятьдесят миллионов лошадей. После войны, в 1947 — 1948 годах, появилось постановление правительства о доведении конского поголовья к, не помню какому году, до восьми миллионов. А сейчас, в 1974 году, есть сколько-то тысяч голов, и лошадь стала игрушкой.

Лошадиное племя, друг и слуга человека в течение десятков тысячелетий, ушло в небытие с ужасающей скоростью в течение жизни одного человеческого поколения. Последнего человека в кавалерийской форме, старенького отставного полковника В. М. Загоскина, я не встречал уже лет шесть.

И молодые читатели, которых большинство, знают лошадь по картинкам, по старой литературе так, в сущности, как бенгальского тигра или американскую секвойю. Лошадь стала экзотикой с той разницей, что в этом мы не отдаем себе отчета.

В нашей обширнейшей стране лошадь живет еще на нескольких конных заводах и ипподромах.

Мне хочется подчеркнуть, что повесть Б. Д. ценна, интересна самой своей обстановкой, за одно это она уже заслуживает поддержки.

Общение с конем — дело особое. Конники работали всегда гораздо больше, чем пехота. Взять хоть утро: уборка конюшни, чистка коня, выпаивание, дача овса… И — пехота — все чистенькие, умытые, побритые — идет завтракать, а кавалеристы, у которых побудка была более чем на час раньше, только еще спешат умываться после утренней работы. И так было во всем, включая дополнительные, против пехоты, дневальства.

Никто не писал в уставах, однако все знали — лошадь не была лишней нагрузкой. И что служить в коннице мог лишь тот, кто любил коня, тоже все знали, хотя и это нигде не было записано. И — ничего общего с «красованьем на коне»…

Конечно, конный завод и ипподром живут собственной жизнью. Но и здесь конь создает нечто особое для живой человеческой души.

О НАЦИОНАЛЬНОМ ПАРКЕ[3]

…Каким должен быть Национальный парк?

Вопрос отнюдь не прост по смыслу слов — «национальный парк». С позиций сегодняшнего дня интересы нации не так легко уловимы и не всегда могут совпадать с нуждами поколения, которое в любое «сегодня» распоряжается национальным достоянием. «Довлеет дневи злоба его…»

И если нация может быть уподоблена природе, то есть чему-то существующему длительно, то скоротечная жизнь поколения — однодневка, подчиненная формулам годовых планов и целевых смет.

Сказанное нельзя понимать отвлеченно-философски. Я говорю о чистейшей жизненной практике. Так, строители железных дорог «накручивали» лишние версты (например, под Моршанском) не чтоб набить карманы и не из-за ссоры с городом, как впоследствии слагали басни. Нет, три версты, пробитые напрямую, стоят много дороже дюжины верст петли, подчиненной рельефу, без глубоких выемок, высоких насыпей, моста. Удешевление фрахта через какое-то время перекроет удорожание строительства? Такое лежит в сфере интересов нации, но не в интересах управления стройки.

Осенью 1937 года я бродил с ружьем по Южному Уралу в районе Симского завода. Крупномасштабная карта напоминает древесный лист: жилки — ручьи, черенки — речки. Продранные водой через скалы узкие, извилистые, загроможденные камнями русла были почти сухи. И — массы мертвого леса, бревна, завалы. Зимами рабочие леспромхоза валят деревья на обращенных к ручьям склонах, обрубают сучья с вершины и скатывают бревна вниз. Весной на неделю-другую ручьи вскипают потоками. Какой-то части бревен удается пробиться через заторы, проплыть пруд Симского завода (вымощенного, как говорили, мертвяком) и скатиться в Сим. Весной того же года во второй половине апреля я побывал на берегу Сима в районе Тавтиманово. Сим, скромный летом и осенью, шел бешено и буквально рвал берега. Но ни одного бревна не было, так как в ручьях вода уже отыграла.

Сколько деловой древесины давал этот район? Коль взять по весу срубленных деревьев брутто, с сучьями и вершинами, то вряд ли более нескольких процентов. А когда опять зарастут обнаженные кручи? Да и зарастут ли? Бурный скат весенних вод и летние ливни не только выщелачивают, но и совсем уносят почву, созданную восемью — десятью тысячелетиями.

Тогда я думал только о моей новостройке. И мысль о возможности противоречий между интересами нации и нуждами текущих дней была от меня так же далека, как далека от гончей собаки мысль о вреде куренья табака для ее хозяина.

В одну из послевоенных осеней я охотился в Западной Сибири. Дичи там было еще много, но серая куропатка отсутствовала, хотя угодья для нее были, как говорится, классические. Оказалось, что лет пятнадцать до того райконтора «Заготживсырья» однажды перекрыла свои планы заготовкой серой куропатки. Какой-то искусник за одну зиму исхитрился дочиста выловить сетями на просяной соломе эту глуповатую птицу. Так план может оказаться подобием стихийного бедствия, этаким «форс мажором», когда страховку не платят и потерпевшего можно оставить без помощи.

В подобной связи раскрываются будто бы неожиданные вещи, как, например, новые зоны безводных пустынь, которые нам исподтишка подсовываются нашими многоучеными мелиораторами.

Тревожные крики о таком звучали не однажды. Последний раз в ноябре этого года (1969) «Известия» описали катастрофу в Белоруссии. Ларчик открывается просто. У мелиораторов общий показатель — кубометр вынутой земли. От него все качества: и прямая сдельщина, и все надбавки с премиями. «Вынимай» больше, и все будут довольны.

Недавно под Новомихайловским Туапсинского района на берегу моря построен крупнейший международный детский дом отдыха «Орленок». Выбор точки был определен «золотым пляжем», таким чистым, что при волнении в два-три балла вода остается прозрачной. Но такие отмели вообще очень чутки к изменениям условий в достаточно удаленных от них местах.

На имеющейся у меня карте конца прошлого века широчайший песчаный пляж — до четверти версты! — начинался у Тенгинки (ныне Лермонтово) к западу от Новомихайловского и доходил до мыса в нескольких верстах восточнее этого селения.

Пляж постоянно сужался: Кавказ слегка опускается. Кроме того, мельчайшие фракции, образуемые истиранием песка под действием прибоя, оттаскиваются в глубину. Пополнение происходит за счет выноса песка и гравия реками. Заселение берега неотвратимо нарушило общий баланс уже давно. Но до войны строили относительно мало. После войны выемка песка и гравия стала происходить в объемах, бесконечно превышающих естественное пополнение путем выноса к морю речками.

В Тенгинке есть удобный подъезд от шоссе на берег. К 1958 году часть подходившего к Тенгинке песчаного пляжа (напоминаю, шириной двести пятьдесят метров) заменилась узеньким скалистым бережком на суше и каменными грядами под водой. В этом году и в последующие пять лет вывоз песка и гравия из Тенгинки продолжался, достигая пяти тысяч кубометров в летний период. Отмель сужалась и сужалась, каменный бережок наступал к Новомихайловскому. А под самим Новомихайловским, вернее, под «Орленком», землечерпалки извлекали песок из-под воды.