По-моему, повесть нужно не править, не перерабатывать, а целиком переписать, переписать по-настоящему, пользуясь словом не для сообщения о тех или иных обстоятельствах, а для изображения.

*

С Ю. Помченко я встречаюсь не впервые, и мне по-прежнему нравится его писательский почерк. По-моему, редакции следует принять эту рукопись. Небольшая повесть или новелла, как назвал ее автор, написана с душой. Западная Сибирь, далекий тыл минувшей, но такой памятной войны. Молодежь в тылу. Не стану пересказывать содержание. Редактор просмотрит ее легко, и затраченный им получас не будет, надеюсь, скучен[29].

А теперь немного о том, что во времени Пушкина, Гоголя, Аксакова называли слогом сочинителя, а мы называем языком.

Иной критик ищет и находит ошибки, заучив раз и навсегда, что произведения рук человеческих, за исключением уже признанных, не могут быть совершенными. У рецензента, хотя бы у меня, размах меньший. Мне следует, отложив в сторону личные пристрастия, стараться не вводить редакцию в ошибку.

Мне кажется, что Ю. Помченко мог бы быть с языком пошире, посмелее, мог бы не остерегаться слова. Пока еще наш русский язык многоголос, многообразен в своем единстве. Ю. Помченко следует, думаю, проверять свою прозу на ритм, звук, на темп.

Бунин хорошо как-то сказал о малой разнице меж поэзией и прозой. Читатель — не рецензент, не критик, а тот молчащий, для кого пишут, наши огрехи замечает нутром.

Не в укор Ю. Помченко сделаю несколько замечаний:

«…небольшой городок весь пронизывался запахом полыни…»

Так уж весь? Так уж и пронизывался?

«Внутри велись монтажные…» и до конца абзаца. Фраза канцелярская, автор отписался.

Старики рассказывали, что «собор построили купцы ко дню царского праздника…» Автор клеплет на стариков. Все церкви возводились имени какого-то святого, и, так сказать, сдача стройки в эксплуатацию к торжественным дням не приурочивалась. Здесь у автора неологизм. Да и не было царских праздников, были царские дни, которыми назывались дни тех святых, чье имя носил правящий царь. Дни рождения царя не праздновались.

Рассказ идет от лица зрелого человека, это его воспоминания. И, как мне кажется, такие обороты, как, например: «Странное случилось со мной..» — ему не идут. Это тогда было странно, но теперь-то рассказчик все понимает.

Местами автор пускается «разнообразить», чередуя: Кручинина, Оля… Такого литприема нужно бояться.

В общем же, доброго пути Ю. Помченко. Искать совершенства — тоже опасно, нужно же когда-то решиться сказать себе: я кончил.

И мои советы не должны помешать ни автору, ни редакции: ей печатать, ему писать дальше и еще лучше.

*

На титуле рукописи значится: «Книга первая». А на последней странице автор извещает: «Конец первой книги». Стало быть, или уже есть, или ожидается и книга вторая.

Не будь такого, я принял бы эту рукопись как произведение вполне законченное, ибо характеры героев уже достаточно ярко прорисовались, а судьбы их уже прошли цикл достаточно завершенный; ведь не обязан же автор включать своих читателей в погребальные шествия.

Пересказывать содержание художественного произведения есть дело, как известно, вдвойне опасное — и для произведения, и для пересказчика. Вопреки этому не то правилу, не то обстоятельству, сообщу, единственно по обязанности рецензента, что герои романа обитают и действуют в небольшом рабочем поселке на Среднем Урале. Герои у него люди местные, ничем не велики. Время — послевоенное десятилетие.

А. С. Ф.[30] берет силой рассказа, силой слова, самобытного писательского слова, настоящего русского слова, которое льется будто бы само, наполняя живой кровью все, чего только коснется. Нет мелкого, все хорошо.

Конечно, у автора свой язык, свое слово, которое остается, однако, чистым русским словом. Ему дается писать по правилам вольности русской речи. Именно этим он и ведет меня, читателя, и я иду за ним с радостью.

Не знаю, печатался ли А. С. Ф. где-то и когда-то, но разве в этом соль! Он мастерски занял позицию рассказчика, что освобождает ему место и дает свободу речи. А пользуется он речью с отменным чувством, меры, тонким вкусом, обнаруживая дар подлинного писателя.

Ему придется защищаться, и его надо будет защищать от педантизма корректоров, ибо у него есть обязательные для нашей речи «уклонения». Так хотя бы, он пишет «Иван Максимыча» или «Иван Максимычу» вместо Ивана и Ивану. Что поделаешь, такова наша живая речь, и здесь, как и в другом подобном, его защитит помянутая выше позиция рассказчика.

По-моему, роман отвечает известным требованиям, предъявляемым современностью.

Настоятельно рекомендую редакции принять роман А. С. Ф.

*

Война дочиста обездолила Катю Мушкину. Почти подростком она выходит замуж — она пришла в загс 22 июня 1941 года с таким же почти юношей, которого тут же унесла война, чтоб уложить под Ельней. Тогда же погибает и отец Кати на войне, а матери она лишилась еще раньше. Катя добивается зачисления в армию и воюет танкистом. В мае 1945 года, после взятия Кенигсберга, под нелепой пулей гибнет ее коротенькая, но прекрасная фронтовая любовь. Катя возвращается в Москву; никому не нужная демобилизованная женщина-сержант бездомна, так как она, уходя в армию, просто бросила свое жилье, которое прочно заняли чужие, — тягаться Кате с ними не под силу. Она находит пристанище в подмосковной деревушке, устраивается в соседнем Доме творчества Союза писателей и живет…[31]

Сверх своего обыкновения, я взялся за неблагодарную задачу пересказа сюжета, который проще было бы передать словами старинной польской песни:

Бедняк, ты идешь воевать,

в бурю, в пыли.

Ты будешь спать под звездой

в лесах, в пустыне.

Бедняк, ты вернешься с войны

и найдешь голь, нищету.

Твой дом сгорел,

а жену взял другой…

Народные песни вообще грустны и правдивы. В нашей кавалерии до 1932 года еще пели старую песнь с припевом:

Поехал казак на чужбину далеко,

казак не вернется в родительский дом…

Роман В. Е. можно было бы назвать «повествованием» или «бытием». Многострадальная Катя сохраняет себя, остается личностью, она — настоящий человек, и автор делает свое дело без деклараций, без напыщенности. Он следует благородной традиции русской литературы, стремившейся изображать народ, умевшей показывать малых, ибо они, малые, и были истинно велики. В. Е. это удалось: он сумел показать Победу своей героини. И в этом его успех.

К сожалению, я впервые встречаюсь с творчеством В. Е. У него свой стиль, своя композиция, свой язык и, как бывает обычно при встрече с самобытным произведением, я спотыкался на первых двух-трех десятках страниц: я заметил, что автор и сам говорит языком своих персонажей, и мне такое сначала не нравилось. Мне казалось, что автор стилизует, выделывает и тем самым себя обездоливает. Но вскоре я вошел в текст; вчитавшись, я перестал замечать и стал видеть. И когда встретились места, где автор стал отделять собственную свою речь, я и это принял как нечто вполне естественное. Все шероховатости, оставшиеся у меня, сводятся к мелочам. Например, иные слова, скорее, словечки при повторении кажутся нарочитыми. А вот «пенсионный дуб» — очень хорошо, хорошо потому, что встречается лишь однажды.

В целом же мне кажется, что В. Е. дается вещь немалая: его язык созвучен содержанию. Иначе говоря, автор не изъясняется, а пишет, не излагает «обстоятельства места действия», а изображает.

Внимательный редактор может сделать немало постраничных замечаний, особенно спотыкаясь (как я) на первых страницах. Но потом он снимет наибольшую часть своих восклицаний, ибо редактор тоже и читатель, как мы, грешные.