В. Е. очень любит и умеет дать реалистические детали, меткие, верные. Он реалист, но вместе с тем, по сути своей, — он совершенный романтик. В этом его бесспорное право, конечно.

Возражение вызывает одно существенное обстоятельство. В. Е. нужно отправить отца и мужа Кати добровольцами в первый же день войны. Но такого не было, не могло быть. С 22 июня райвоенкоматы заперли двери на несколько дней, хоть их и действительно осаждали добровольцы. С помощью спешно призванных из запаса писарей военкоматы день и ночь писали повестки, организованно следуя мобилизационному плану в части призыва пополнений, и запись добровольцев сорвала бы осуществление мобилизационного плана. Происходившее значительно позднее формирование московского ополчения контролировалось руководителями предприятий и учреждений, отпускавших лишь тех, без кого могли как-то обойтись.

Менее существенная деталь: фосфорных значков для хождения в темноте совсем не было! (Как у автора.) О таких значках прошел было слух, в результате чьего-то проекта, может быть, и не более. Не было в начале войны и разговоров о «втором фронте».

У французов есть, средь многих, два описания битвы под Ватерлоо — Стендаля и Гюго. Они совершенно различны, хотя над обоими веет история. Стендаль — реалист. Гюго — поэт, но он творит легенду из фактов. В. Е. (да и не он один) порой факты сотворяет сам.

Наша литература до сих пор в значительной мере опирается на войну… Действительно, едва ли не половина нашего населения родилась после войны, а это ведь уже и тридцатилетние. Но и те, кому к концу войны исполнялось пять-шесть лет, войны, в сущности, помнить не могут. Для нынешних сорокалетних война и тяжелые послевоенные годы заслонялись спинами взрослых.

Вернувшиеся с войны нашли тяготы в своем роде не меньше, и, по исторической необходимости, по исторической неизбежности, никто им не мог помочь, кроме них самих. И здесь, в мирное время, кто-то падал, а кто-то побеждал. Тут настоящая правда романа В. Е. Поэтому я и рекомендую вниманию редакции «Катю Мушкину».

*

…Первые страницы повести Д. С.[32] шли у меня с нарастающей досадой. Маленькие неточности речи (так, знаки отличия — вместо знаки различия) запоминались не в успех автору. Бедно-стертым казался язык.

Потом чтение пошло, и пошло легко, хотя все оставалось таким же. Я увидел живого героя повести, от имени которого, юноши, такого же, как все (и его языком), идет рассказ о тех человеческих атомах, из которых лепились, как из глины, стеночки на путях германского вторжения. Стеночки эти, не успев окрепнуть, размывались, падали, их уносило без вести, а они опять и опять поднимались… Без них не пришла бы Победа.

…Писатели суть свидетели своего времени, и писательство есть свидетельствование. Не знаю, кто первым выразил эту, казалось бы, очевидную мысль, что ли. Но какую же трудную для выполнения и не слишком ли заносчивую? Ведь литература-то всегда служила и средством для отдыха мысли и развлечением чувств, и — чем угодно, а не только свидетельством, тем более — прямым.

Нам всегда хочется видеть героя первого плана, свершителя подвигов, обязательно награжденного успехами, славой и, конечно, любовью с безбрежностью семейного счастья, проводимого через последние строки романа… А как же быть с жизнью, реальности которой могут быть куда горче, но и выше романа?

Есть у меня в Западной Сибири друг, с которым мы, пока у нас были силы, а в стране — охота, по осени забирались куда поглуше и по месяцу, по полтора мало кого и видели, довольствуясь собственным обществом. Как-то перед очередным нашим выездом мы шли мимо кино — в Челябинске, где мой друг живет последние двадцать лет, — и я спросил:

— А ты, Иваныч, в кино-то ходишь?

— Нет. Я теперь и на документальные не хожу.

— Что ж так?

— Да смотрел я «Битву под Москвой». А я ведь сам под Москвой воевал.

На том мы и закончили для нас вполне естественно, но здесь для моей цели нужны пояснения. Мой друг в 1929 году, заканчивая срочную службу в РККА, поступил в военное училище. В 33-м он демобилизовался и как был, так и остался русским крестьянином по всей своей сути. В 41-м он пошел в бой командиром роты, очень скоро получил батальон, а с 42-го и до конца воевал командиром полка. Боевые награды его не забыли, но кончил он лишь майором, ибо был четырежды ранен и провел в госпиталях чуть ли не год. Обладая, как многие не порченные легким образованием русские люди, лаконичной точностью речи, он, как иные, кто вытащил войну на себе, не любил о ней говорить, и его коротенькие рассказы — от случая к случаю не только к месту и случаю — крепко и пряно пахли действительностью.

Итак, содержание повести Д. С. обманчиво просто. Вообще-то говоря, по военной теории, отвлекающий маневр для частей, которые его физически осуществляют, ничего хорошего не сулит. Настоящее наступление готовится в другом месте, другими частями. А здесь — жертвоприношение суровому богу войны. И чем лучше отвлекающий выполнит свою задачу, то есть чем больше оттянет на себя силы противника, тем больше он, отвлекающий, будет истреблен.

Верно, очень верно строит Д. С. свою повесть. Спешно выпущенные к весне сорок второго года юные командиры, которые еще никогда и никем не командовали и огня не видели. И пожилые солдаты, которые и стрелять-то не умеют. Нужно помнить зиму, весну и лето сорок второго, чтобы согласиться с правдой свидетельства Д. С. И нужно понимать, что эти штопаные-перештопаные фронты, истекающие кровью, все же оттолкнули мысль германского командования в заманчивые просторы Юга, отвлекли немцев в ловушку стратегической ошибки, как выяснилось позже, наступления до Волги.

Ни о чем подобном в повести не говорится, конечно, но автору удается свидетельствовать, а из правдивого свидетельства дальнейшая истина возникает сама.

Мне живо представляется вполне искренний и порядочный специалист по военной литературе, который убедительно, не кривя душой, укажет нам, что главный герой повести не понял того-то и того-то и не сумел вынести морального урока.

А вот того, что и на самом деле были тысячи таких молоденьких офицеров, невступно девятнадцатилетних, и неученые солдаты от сохи, но все же сделалось такое, что тот, кто выжил, лишь потом, по прошествии лет, по накоплении опыта, понял совершавшееся и совершенное им, — того подобный специалист знать не хочет. Ему нужно, чтобы авторы тут же, сразу, в самом тексте, все поднесли, разъяснили, написали, будто бы глупый читатель сам не поймет.

Да, есть манера писания военных романов, которые я уподобил бы приманкам для заманивания несмышленышей в комнату ужасов.

Война ужасна, страшна. И окоп остается окопом, пуля — пулей, смерть — смертью, с которой солдат встречался и встречается, пусть не у нас, и продолжает встречаться сегодня, сейчас, в сентябре 1974 года.

Сегодня и завтра никому не хочется умирать. Сегодня и завтра на войне храбр не тот, кто «ничего не боится», а тот, кто отстраняет страх, отвлекается от него. Старая истина… Издревле и сегодня военное обучение стремилось развить автоматизм во владении оружием также и для того, чтобы руки сами знали, что делать, когда в голове путается.

Через своего героя автор дал, по-моему, все, что можно было дать, не нарушая реальности и тем самым не нарушая и художественной правды.

От авторов нельзя требовать, чтобы они, подобно анекдотическому семинаристу, подписывали: «Се лев, а не собака».

По мировому опыту мы знаем, что самое доподлиннейшее высокое искусство (не одна литература, но и живопись, скульптура, архитектура) может нуждаться и нуждается в толковании. Точнее, очень многие читатели и зрители нуждаются в помощнике-толкователе. Ибо сам художник не может и не смеет вкладывать в творчество очевидные объяснения, так как, объясняя, он лишит свое произведение художественности и тем самым и смысла. Так, Л. Н. Толстой, повинуясь своему художественному чутью, не нашел возможным вложить кому-либо из героев «Войны и мира» свои обобщения и выделил их в отдельные, чисто авторские главы.