через два года я выхожу в отставку и еду в Россию, Сибирь или еще

куда-нибудь».

Возвращение в Берлин получило неожиданную отсрочку

вследствие того, что министр Гарденберг, отправлявшийся во Франкфурт,

где находилась главная ставка прусского короля, лично

руководившего военными действиями против французов, пожелал иметь в своей

свите и Гумбольдта. Какова была роль последнего в дипломатической

миссии Гарденберга, неизвестно, но, очевидно, при этом случае

проявились дипломатические способности Гумбольдта, к которым

впоследствии прусское правительство неоднократно прибегало.

Но если мы не знаем, в чем заключались обязанности Гумбольдта

в ставке, то знаем, что он делал в свои свободные часы: «Никогда

моя жизнь не была так переменчива как сейчас,—писал он в

сентябре 1794 г.,—я надолго оторван от своей специальности,

перегружен работами, связанными с дипломатическими заданиями

Гарденберга,.. Постоянные разъезды в интересных в

минералогическом отношении местностях очень помогли мне при составлении

моей книги о геологических отложениях,—я теперь хорошо знаю

строение всей западной Германии.;, и предполагаю зимой как

следует поработать над большим минералогическим трудом, своего рода

геогностическим обзором Германии».

В июле 1795 г., получив отпуск, Гумбольдт отправился с двумя

друзьями в путешествие в Северную Италию, Тироль и Швейцарию.

В течение двух месяцев, большею частью пешком, путешественники

исходили горы Шафгаузена, Цюриха, Берна и Шамони, изучая

горные отложения и растительность и все те

естественно-исторические условия, которые могли оказать на них влияние.

В ноябре Гумбольдт вернулся вновь в Байрейт к месту своей

службы. В это время он работает над двумя трудами: строением гор

Европы и влиянием химических и электрических воздействий на

мускулы и нервные волокна, с большим самоотвержением

экспериментируя над самим собой.

В ноябре 1796 г. умерла мать Гумбольдта. Этот момент является

поворотным в его жизни: он приобрел полную свободу действий

и средства для осуществления давно задуманного плана большого

Путешествия.

«Мое путешествие бесповоротно решено,—пишет онВильденову.—

Я буду еще подготовляться несколько лет и собирать инструменты,

год или полтора проведу в Италии, чтобы хорошо ознакомиться

с вулканами, а затем через Париж проеду в Англию, где, возможно,

пробуду еще год (так как я не спешу, а хочу быть хорошо

подготовленным), а затем на английском корабле в Вест-Индию.

Если я и не доживу до завершения этих планов, то, по крайней

мере, я деятельно приступил к их осуществлению и использовал

положение, в которое меня поставили счастливые условия».

В феврале 1797 г. Гумбольдт окончательно оставил

государственную службу и поехал к брату, жившему в то время в Иене.

Еще раньше, во время своей службы в Байрейте, Гумбольдт

неоднократно посещал брата в Иене. Это дало ему возможность войти

в довольно близкие отношения к Гёте и Шиллеру, у которых

Вильгельм Гумбольдт был своим человеком.

Веймар, с того момента как в нем поселился Гёте, делается

центром литературной и художественной жизни Германии, тогда как

Иена, где Шиллер был в то время профессором истории, становится

сосредоточием научной жизни.

Это были годы особенно сильного увлечения Гёте

естествознанием. Как раз в 1790 г. была опубликована его «Метаморфоза

растений», а затем и его работы по оптике, как предварительные

материалы «Учения о красках». Гумбольдт, увлеченный ботаническими

проблемами, работавший в это время над влиянием гальванических

раздражений на мускульную и нервную системы, был для Гёте

чрезвычайно желательным собеседником. «Братья Гумбольдты,—писал

он в 1797 г.,—были здесь и все что касается природы было предметом

разговора с философской и научной стороны»; и в том же году

в письме к Шиллеру: «Я очень приятно и полезно провел время

с Гумбольдтом; мои естественно-исторические работы, благодаря

его присутствию, пробудились от своей зимней спячки». Такое

отношение к Гумбольдту продолжалось до самой смерти Гёте,

усиливаясь с годами все больше и больше, хотя научные взгляды

Гумбольдта далеко не всегда находили сочувствие в Гёте.

Так, в более поздние годы, он не мог простить Гумбольдту его

отказа от нептунизма и утверждения значения вулканических

явлений в истории земли. Для всего склада характера Гёте постепенная

эволюция земного рельефа была гораздо более приемлема, чем

развитие его в результате вулканических революций в земной коре.

Гёте никогда не смог отказаться от этих устаревших научных

взглядов и не мог простить Гумбольдту его идей, ниспровергавших эти

старые учения.

Но это разногласие в мнениях не умаляло в глазах Гёте Гумбольдта

как ученого. «Хотя его способ,— писал он Вильгельму Гумбольдту,—

воспринимать геологические явления и ими оперировать для моей

церебральной системы совершенно неприемлем, тем не менее

я с настоящим интересом и удивлением наблюдал, как то, в чем

я никак не могу себя убедить, у него последовательно связано».

Гумбольдт с своей стороны высоко ценил Гёте, как ученого. Это

выразилось между прочим в посвящении ему Гумбольдтом

немецкого издания «Идей о географии растений». Виньетка к этому

посвящению, нарисованная Торвальдсеном, изображает гения поэзии

в виде украшенного лавровым венком Аполлона, снимающего

покров с богини Изис, у ног которой лежит книга с надписью

«Метаморфоза растений», что должно было изображать, что и поэту

свойственно раскрывать тайны природы.

В 1816 г., в год смерти жены Гёте, когда Гумбольдт прислал ему свои

«Идеи о физиономичности растений», он ответил ему стихотворением:

Но, несмотря на такое взаимное признание друг друга, несмотря

на то, что как для Гёте, так и для Гумбольдта, целью научного

искания было установление общих законов, управляющих природой,

они, как естествоиспытатели, были полной противоположностью

один другому: Гёте был чужд настоящего научного исследования

природы, для Гумбольдта же, как раз наоборот, методом работы

было «только сопоставлять факты и никогда не касаться объектов,

которые лежат вне границ нашего современного опыта».

Этот точный анализ природных явлений был еще более

неприемлем для Шиллера, чем для Гёте, что чрезвычайно ярко отразилось

в его характеристике Гумбольдта, данной им в одном из своих писем,

относящихся к этому времени: «Об Александре я не имею вполне

законченного мнения; но я боюсь, что, несмотря на весь его талант

и неустанную деятельность, он никогда не даст ничего крупного