– Еще чего! Родную мать кусать. Но, ты знаешь, руки уже распускают. Вчера Санька меня так ущипнула! Саш, если хочешь прямо сейчас, то вот! – Дашка порылась в сумке и вытащила несколько исписанных листков.

– Давай, – обрадовался он.

Они уселись в небольшом дворике, под сенью лип, и пока Дашка слегка покачивала коляску, озабоченная тем, чтобы дочери не проснулись, Сашка жадно вчитывался в беглые, написанные рукой жены строчки:

Дашка безразлично смотрела в сторону, но муж видел, что она волнуется. Как странно, волшебно и необыкновенно преломляется все, что она видит, слышит и воспринимает! Вот и то, что он рассказывал ей о театре и своей работе, воплотилось в эти немного путаные, но все равно замечательные стихотворные строчки… Он развернул следующий лист:

Грустное стихотворение. Дашка, конечно, пишет иногда такие вещи, которые ее совершенно, никаким боком не касаются. Но она чувствует, что происходит с другими людьми. Непонятно, как являются к ней образы и как она преломляет их через себя… Сашка понимал только, что он женат на совершенно необыкновенном существе, которое сидит сейчас себе рядом, помахивает сорванной веточкой над коляской, чтобы мухи не докучали дочерям, дома варит борщ и иногда сочиняет не совсем понятные стихи. Впрочем, почему не совсем понятные? Он же все чувствует и понимает, а посторонних это не касается.

Сашка дочитал до конца и засмеялся. Дашка смотрела на него своими голубыми, широко распахнутыми глазами и тоже улыбалась.

– Да уж! – сказал он. – Точно: вечер пережить – не поле перейти. Особенно когда Санька с Данькой разойдутся. А у тебя глаза, как у русалки, – заметил он.

– Лишь бы не хвост, – парировала жена. – Ну что, оценил мое творчество? Пошли дальше?

Они в мирном согласии дошли до самого дома. Дети все еще спали, когда они остановились у подъезда.

– Смотри, как здорово отсюда наши окна смотрятся! – Дашка счастливо вздохнула.

Окна были как окна, как почти все окна в их доме, но Бухин тоже углядел в них что-то особенное.

– Во вторник возьму пару отгулов, и будем переезжать, – решил он.

– А тебе дадут?

– Должны дать, у меня уже куча отгулов скопилась.

– Но могут и не пустить, – резюмировала жена.

– Могут. Они все могут. Ну, у нас ничего экстраординарного сейчас нет, так что будем надеяться, что наш переезд все-таки состоится. Подниматься наверх будем?

– А зачем? Русалку ликвидировали, теперь даже посмотреть не на что, – иронически заметила Дашка. – Такой день сегодня хороший… И выходной, и ты дома… Давай лучше еще погуляем.

– А может, на скамеечке под подъездом посидим?

– Нет, Саш, давай лучше где-нибудь в другом месте посидим. А то выйдет бабулька какая-нибудь знакомая и начнет над Санькой и Данькой причитать: на кого похожи да почему их двое… Одна от тебя, а вторая от кого? – Она фыркнула.

– Слушай, я действительно как-то раньше не задумывался: в самом деле, вторая от кого? – Бухин состроил озадаченное лицо.

– Не скажу! Это мое личное дело!

– Тогда я тебе про театр тоже ничего рассказывать не буду!

– Ты и так ничего интересного не рассказываешь, тебе все время тайна следствия мешает. Мне самой все додумывать приходится. Так что очень мне нужен твой погорелый театр!

– Он не мой, а государственный. А еще оперы и балета!

– У тебя, Бухин, личного имущества вообще никакого нет, – печально заметила Дашка. – Только жена, дети и теща. Да и та в последнее время какая-то странная стала…

– Ну, Пал Палыча жалеет, наверное.

– Слушай, я его тоже жалею. Делал-делал ремонт – и влюбился! Давай действительно пойдем куда-нибудь, пока они спят, чего мы под подъездом стоим? А то вдруг Пал Палыч сам выйдет, подумает, что ты опять с проверками пришел, не натворил ли он еще чего!..

– По-моему, ушли, – сказал Пал Палыч, осторожно отходя от окна.