Те влюбленности давно прошли, ‒ они даже обыграли их в своих фантазиях. Но чувство неразрешенной тайны осталось. Не из тех, сладких, интригующих, какие волнуют человека при наличии надежды на постижение, а из тех противных и унизительных, обусловленных вмешательством какой-нибудь тупой посторонней силы. Нечто подобное, но в более концентрированном виде, он чувствовал также, когда надолго застрял в своей диссертации, соскочив на стезю, абсолютно неприемлимую для его руководителя. Он тогда чуть не свихнулся. И как здорово тогда Влад разрешил все его проблемы. Одной простой фразой: продолжение события должно быть естественным, тогда оно оказывается верным. Что-то так. Или близко к этому. Он тогда сразу нашел выход. Отбросил все самые агрессивные запреты общепринятой парадигмы и пошел самым естественным, непосредственно вытекающим из сложившейся в его расчетах ситуации продолжением. И все сразу стало на свои места.

Продолжение должно быть естественным. Влюбленность должна заканчиваться тем, ради чего она вдруг появляется. И тогда все будет на своих местах. И он ее ‒ своей жены и своего лучшего друга ‒ никак не потеряет, ведь имеет ее совсем не так, как всех других людей. Для него "потерять ее" означает отчуждение, а не утрату разлукой. А риск отчуждения намного выше при запертости, чем при полной вседозволенности. Уж это он знал точно. Они прожили рука об руку, душа в душу уже шестнадцать лет. И не раз говорили о верности. И оба понимали ее примерно одинаково.

Зазвенел телефон. Что-то выскочило у него из груди. Часы показывали девять с минутами.

Все. Отбой. Терзания закончились и вдруг показались такими захватывающими, что он от наслаждения зажмурил глаза.

Голос Елены Андреевны:

‒ Здравствуй, Витя. Что там у вас, получилась?

‒ А? Да, здравствуйте. Вроде как получилось… ‒ растерянно промямлил он.

‒ Ира на дежурстве?

‒ На дежурстве…

‒ Голова разболелась? ‒ сочувственно констатировала она.

‒ Да нет, ничего. Была бы на плечах…

‒ Ты вот что сделай. У меня в секретере немировская бутылка стоит, красивая такая, я только сегодня ее купила. Выпей немного. Помогает. Этот порошок действительно очень злой. А я скоро тоже приду. Поесть нашел что?

‒ Нашел.

‒ Ну, пока.

Она положила трубку, а он застыл со своей, забыв вдруг, куда ее теперь нужно деть.

‒ Да уж… Вроде как получилось…

Они там уже час, как вдвоем. Уголек за грудиной начал снова разгораться и Виктор не стал пытаться его гасить…Получилось… Конечно, она немного стесняется его… по меньшей мере сейчас, в самом начале. В чем она? В желтом халатике или джинсовых шортах с обтрепками на штанинках? В них шов прострочен прямо по щелке и втягивается между губами, очень заманчиво выпячивая их рельефы. Или она уже без ничего? Нет, рано. Она говорила, что он не очень смелый. И застенчивый. Наверное, сейчас они просто танцуют. И целуются. Им некуда спешить. Впереди вся ночь…

…Без ничего… Он улыбнулся великолепной нелепости привычного оборота. Он только сейчас обнаружил эту нелепость. Гуляев ему как-то заметил: иногда очевидные нелепости таят в себе значительно более глубокий смысл, чем любая общепонятная лепота.

И у него вдруг возникло четкое ощущение уверенности, что в кажущейся нелепости происходящего с ним сегодня тоже скрыт какой-то особенный, еще неизвестный ему, глубокий смысл.

Он что-то еще обещал отремонтировать Елене Андреевне… и забыл, что.

Она так и не переселилась из своей комнаты. Все, что было в ней при них, осталось на своих местах. А большую, бывшую их комнату, она превратила в нечто вроде гостиной. И здесь спали дети. Они любили оставаться у нее.

Сейчас в их комнате стоял запах липового цвета…

Вот о чем он забыл. На одной из нижних дверец ее секретера давно отлетела ручка, а замок, миниатюрный, но далеко не бутафорный, типа английского, болтался в своем ложе как поршень, готовый вот-вот провалиться внутрь. Эта дверца всегда у нее была закрыта на ключ, за годы совместной жизни Виктор привык считать, что она там прятала некоторые свои рукописи, неприлично испачканное нижнее белье и еще что-то, о чем ему было лень догадываться. Он никогда туда не заглядывал. А ключ она прятала так, что ни Ирина, ни дети не смогли ни разу его обнаружить.

Пожалуй, это было единственное запертое место в квартире. У каждого был свой неприкасаемый ящик для личных вещей, но замков они не ставили, а твердое правило не шастать в чужих личных вещах соблюдалось и без замков даже детьми. А вот многое остальное, то, что считается глубоко личным или чего особенно стесняются в большинстве других семей, у них почему-то не становилось предметом неукоснительного табу. Ванная и туалет здесь тоже совмещенные, шпингалет с дверей из-за детей в свое время ему пришлось снять, и мама могла спокойно зайти за веником или еще чем-нибудь срочно понадобившимся в то время, когда он находился голый в ванне, Ирка или Светланка (по меньшей мере до двенадцати лет) ‒ зайти и сесть при нем на унитаз пописать. Как-то так незаметно сложилось, что даже их брачное ложе то и дело оказывалось на виду, ‒ то у мамы, то у детей. Стеснялись они только поначалу, а потом свыклись и почти не смущались, когда кто-то из семьи становился свидетелем их близости. Разве что избегали в таких случаях совсем неприличных излишеств. Ничего особенного, ‒ говорила Ирина, ‒ мама все понимает. Бывало и так, что при маме они и начинали, и кончали, а та даже позволяла себе шуточные комментарии. Ну, а с детьми… они ведь все время спали с ними в одной комнате… а телесная любовь была ежедневной потребностью обоих, периодами потребностью всепоглощающей, в том числе и стыд, и правила приличия, и установленные кем-то нормы ответственности перед детьми. Ну, конечно, не так уж безумны они были, но укрываться от детей им не всегда удавалось. Для самооправдания они придумали даже собственную философию, ‒ дети должны знать, что это естественно… дети должны знать, что это любовь, а не физиология тел… дети должны учиться этому у любящих друг друга родителей, а не у первых попавшихся просветителей… Придуманная изначально в оправдание, эта философия постепенно стала предметом их почти полного доверия и, если вдруг возникали какие-нибудь спорные последствия отработанных ими тезисов, они быстро находили им соответствующие решения… Да и с детьми их, тьфу-тьфу, все пока было нормально…

Половина десятого. Еще полчаса, как Ирина может позвонить и сказать: ну вот, ничего и не сталося… Напрасно нервы себе трепали…

Но она уже не позвонит. Виктор начал чувствовать это. Она уже и не думает о телефоне. Может быть, кто-то не верит, что чувства близкого человека можно ощущать на расстоянии. Так это те, для кого настоящей близости просто не существует. Они и рядом людей почти не чувствуют, только себя. Им для этого непременно нужно видеть и слышать друг друга. Таких, кстати, большинство. Видимо, это как-то оправдано природой. Но Виктор из другой категории. Плохо это или хорошо, а наиболее острые переживания самых близких ему людей передавались в его сознание моментально, где бы те ни находились. Однажды дома его вдруг охватил мгновенный необъяснимый страх, перешедший в мучительную тревогу. Оказалось, Ирина в тот момент попала под автобус. К счастью, водитель успел затормозить и она легко отделалась, но страх пережила жуткий. Было и еще несколько подобных случаев. С его сестрой еще в детстве, с Ириной, со Светланкой, с Сережкой. А если он сам, бывало, находился в некотором особенном психологическом состоянии, у него получалось ощущать на расстоянии и значительно менее острые их эмоции.

Поэтому он ничуть не сомневался в том, что вот сейчас, в этот самый момент она переживает внутри себя все усиливающееся желание чужого тела… И снова запылал огонь в его груди. Ревность. Конечно, именно такая она, ревность. Страх потери своей неприкасаемой собственности. Распирающий душу. Дерущий изнутри. Оттягивающий подъязычную кость до самого позвоночника… И понять невозможно, чего именно он страшится… Ведь он ее на самом деле не теряет… Она от него никуда не денется…