Однако судьба распорядилась иначе – и всему этому не суждено было сбыться. Дальнейшие события заставили Раена на некоторое время забыть и о собственных сомнениях, и о многом другом.

#

Понемногу приближался новый, девяносто пятый год. Приближалось яркое до рези в глазах, чужое, звездно-полосатое Рождество, так разительно отличавшееся от рождественских праздников в Боппарде: теплые ливни и пронзительный ветер вместо снега, кичливое красование вместо радости, мишура вместо искренности. Во внешнем мире, по ту сторону мертвых серых тюремных стен, наверное, уже полным ходом шли приготовления к празднику. Миллионы американцев украшали стены своих квартир венками и трогательными серебряными колокольчиками, весь Нью-Йорк умывался и прихорашивался в струях зимнего дождя, самодовольно надув толстые сытые щеки, гордо выпятив бетонные губы, так, что с них падала молочно-белая пена волн прибоя, нацепив на себя ворох аляповатых золотистых светящихся цепочек-гирлянд. В мокрых, до блеска отполированных сотнями подошв плитках тротуаров центральных улиц отражались суетливые потоки людей, хаотично бурлящие в поисках дорогих

подарков. Гигантская елка, как всегда наряженная перед Рокфеллер-центром, наверное, переливалась вовсю надменными огнями – нелепый кусочек золотисто- оранжевого электрического сияния, сжимаемый со всех сторон серыми стенами бетонных громад, которые кто-то по ошибке назвал домами. А каток перед елкой был, как всегда, заполнен желающими покататься – детьми, людьми постарше, но по большей части молодыми парочками, и каждый из них был полон яркого предпраздничного веселья, замешенного на ожидании того самого не вполне представимого чуда, в которое американцы, кажется, не перестают верить даже после того, как окончательно прощаются с детством.

За решеткой все это казалось поблекшим, тусклым, бесконечно далеким – впрочем, как и вера в чудеса, и вечер двадцать четвертого декабря для Раена мало чем отличался ото всех остальных вечеров. После ужина он неподвижно сидел на койке в своей камере и глядел в противоположную стену. На этой стене им давно уже были сосчитаны все трещинки и кирпичики, и теперь оставалось только смотреть на нее невидящим, остановившимся взглядом. Он пытался вспомнить рождественские ночи, какими они были на свободе. Когда была жива мама. Когда был жив отец. Когда можно было прятать под елкой подарки, лепить снежки и лакомиться индейкой, запеченной в майонезе. Раньше подобные воспоминания давались ему без труда, и тогда Раен на некоторое время мысленно покидал южный блок «А». Но теперь это умение оставило его – стоило памяти только вытащить картинки прошлого из небытия, как они испуганно разлетались, словно стайка скворцов, заслышавших далекий звук выстрела, и не давали на себе сосредоточиться. Оставалось лишь привычное: сегодня больше не надо работать. Скоро отбой, надо будет попытаться уснуть. Чтобы уснуть, надо стараться не вспоминать о дежурной комнате.

О том, как саднит запястья, после того как с них сняты наручники. О ненавистном голосе, шепот которого напоминает шорох песка зарождающейся лавины. О жгучих ударах-укусах и о прикосновениях жестких горячих ладоней. О жарких судорогах стыда, сводящих скулы. О Локквуде. О Локквуде.

О Локквуде.

Даже произнесенное мысленно, это имя отдавалось тупой болью в левой руке и почти привычной жгучей тяжестью в солнечном сплетении.

Со стороны коридора временами слышались шаркающие шаги и иногда – резкое глухое покашливание. Райнхолд знал, что покашливание принадлежит Вилли Тейлору по прозвищу Сушка, который сейчас старательно натирает бетонный пол большой серой шваброй, глядя себе под ноги и поджав губы от старательности, как если бы он выполнял поручение государственной важности. Заученные, отрывистые движения сухих рук делали его похожим на робота из какого-то детского кино – старого, с подржавевшими деталями и погасшими глазами- лампочками, давно нуждающегося в починке или в вывозе в утиль вместе с прочим металлоломом. Только иногда Сушка останавливался и очень по- человечески, болезненно и трескуче покашливал, и тогда до Раена доносился звук, подобный тому как когда ботинками топчут сухой хворост.

Это, наверное, у него после карцера, равнодушно подумал Райнхолд. Да, точно, после карцера. После карцера все начинают кашлять, резко и трескуче. Иногда –

кровью и гноем. Резко и трескуче, как будто тяжелыми ботинками топчут сухой хворост, чтобы потом устроить из него костер.

Еще в коридоре находился охранник по имени Крис – молодой, холеный и подтянутый, с небрежно зачесанными назад светлыми волосами. В его обязанности входило стоять и наблюдать за порядком, то есть за тем, насколько добросовестно Сушка натирает пол, и не делают ли заключенные за решетками чего-нибудь запрещенного. Иногда ему наскучивало стоять, и тогда он принимался ходить по коридору – взад-вперед, взад-вперед, ровно и  неторопливо, и связка блестящих ключей позвякивала на его поясе в такт шагам.

Сейчас он стоял, опершись плечом о стену и поглядывая на часы: его смена скоро должна была подойти к концу, и ему, наверное, не терпелось поскорее уйти домой, к наряженной елке и накрытому рождественскому столу. Боковым зрением Раен мог видеть край песочно-коричневого силуэта у серой стены. Он не поворачивал головы: ему было все равно.

Внезапно Раену показалось, что фигура у стены пришла в движение. «Прошу вас... очень обяжете...» – донеслось до него. Райнхолд все-таки обернулся и увидел, что Тейлор уже не надраивает пол, а, зажав швабру в правой руке, стоит рядом с Крисом, и они о чем-то тихо переговариваются. Веренее, говорит Тейлор, а Крис лишь с легким презрением смотрит на него сверху вниз и изредка бросает короткие, отрывистые фразы, почти неразличимые с такого расстояния. «Сколько здесь?» – Невнятное бормотание. – «Правила... слишком часто и... за удовольствия надо платить...» – «Но ведь это... всего лишь баночка будвайзера, сэр...»

Теперь, со спины, Сушка напоминал какую-то огромную печальную птицу – не то гуся, не то голубя-переростка: сгорбленные костлявые плечи, боязливо втянутая в них голова, которая при разговоре иногда начинала кивать быстро-быстро, точь-в- точь как у ковыляющей по земле вороны с подбитым крылом. Раен снова отвернулся от них, борясь с желанием зажать уши руками. За определенные деньги здесь можно было достать многое – курево, травку, порнооткрытки, даже гамбургеры из МакДональдса. Надо было только знать нужных людей и иметь нужное количество зеленых. У Раена не было ни того, ни другого. Он не мог себя заставить лебезить перед охраной ради лишней сигареты, даже когда первые дни в глазах у него по вечерам все мутилось и мышцы под ложечкой скручивались в тугой клубок – так сильно хотелось курить. Да и даже если заставил бы – не сумел бы повести себя правильно. Вот Тейлор – другое дело. Наверное, его впору было пожалеть, этого ссохшегося шестядисятилетнего старикашку, больше половины своей сознательной жизни проведшего за решеткой и давно превратившегося в покорного и бессловесного раба оголодавших гомиков. Готового отдать все свое небогатое тюремное состояние, припрятанное от охочих до обыска охранников в потайном кармане правого рукава, за баночку вонючего американского пива в рождественскую ночь. Но жалости Райнхолд в себе отчего-то не ощущал, хотя помнил, что в начале осени, когда он только попал за решетку, он еще нет-нет да ловил себя на этом чувстве. Не чувствовал он и зависти, но какая-то гадливость то и дело поднимала в нем голову, когда он наблюдал здесь сцены, подобные этой. А наверное, стоило и позавидовать – у него было немало причин жалеть и презирать себя не меньше, чем Тейлора. В том числе, наверное, и за то, что вот таким трюкам, позволяющим разжиться банкой пива или сигареткой, когда