Рождественское чудо. Глупая бессмысленная детская врака. Родись Христос в Нью-Йорке, этих трех волхвов с их дарами в ту же ночь пристрелили бы какие- нибудь чокнутые скины...

Много часов подряд Раена преследовал один-единственный, отравленной иглой вонзившийся в мозг образ: дергающееся от ударов тока беспомощное старческое тело и страшный, глухой, нечеловеческий хрип, раздающийся в тот момент, когда тело замирает – неподвижное и серое, с изломанными очертаниями манекена.

Райнхолд не раз видел смерть и знал, как она выглядит – но увиденное сейчас было не просто смертью. Это было жуткое и бессмысленное, бессмысленное в своей жестокости убийство, убийство ради куража, ради простой забавы.

Одно из многих, наверняка совершавшихся здесь.

И, что самое ужасное, Раен находился в полной власти того, кто совершил это убийство.

Кошмар этот разжигали мысли о Свене. Как узнать о нем хоть что-то, что можно сделать, как ему помочь? Что с ним сейчас, что вообще делают с заключенными в карцерах? Обрабатывают такими же штуками? Или перцовым аэрозолем? Или просто избивают до полусмерти? Ощущение собственной полной беспомощности, вторящее этим мыслям, было, наверное, самым худшим, что Райнхолду довелось по сю пору испытать за тюремными стенами. Ни страх смерти, ни удушье от газового аэрозоля, ни насилие не могли сравниться с ним. Мучительно хотелось сделать что-нибудь, что-то узнать, каким-нибудь образом прийти на помощь, но что он мог, если не был способен сейчас помочь даже самому себе...? Как Сушка...

Райнхолд уже не вспоминал о том, что недавно смотрел на Сушку с болезненной неприязнью, не вспоминал об ужасе, охватившем его было, когда припертый к стенке заключенный несколько мгновений медлил, прежде чем оклеветать ни в чем не повинного человека. Все это сейчас казалось таким пустым и несущественным. Каким бы он ни был, этот Тейлор – предателем, стукачом, подхалимом, – но он был живым человеком, в его жилах текла кровь, а сердце билось. А теперь оно больше не бьется – просто потому, что Джеймсу Локквуду понравилось слушать, как Тейлор вскрикивает и хрипит, корчась под ударами безжалостного электрического тока.

Когда-то давно в самые тяжелые моменты жизни Раена всегда утешал шепот истинно немецкой, сидящей где-то в крови логики: если смотреть на все проще и не делать глупостей, можно выбраться невредимым из любых, даже самых страшных передряг. В колледже все эти принципы и жизнеутверждения рассыпались трухой.

Понятия совести и справедливости не то что бы были искажены здесь до неузнаваемости – их попросту не существовало. Вместо справедливости была прихоть того, кто имеет власть. Она была здесь и законом, и средством приведения его к исполнению – самое страшное преломление не-свободы, какое только может испытать на себе человек. И это невозможно было пропустить через себя, оставаясь невредимым.

Локквуд мог быть богом и дьяволом одновременно. Он был майором охраны и имел под своим началом десятки других надзирателей. Ему подчинялись все офицеры, его ненавидели и боялись заключенные, его уважала власть того кусочка страны, где он нашел себе пристанище. Он был здесь всем. А Райнхолд – ничем. Даже человеком ему больше не позволено было быть.

Запрокинутое лицо с черным провалом рта и глазами, похожими на два яичных белка – в луже мутной грязной воды, разлитой по тюремному коридору.

Когда через пару часов после обхода в коридоре раздались приближающиеся шаги и лязг металлической решетки, Райнхолд ощутил панику. Наверное, такое состояние бывает знакомо загнанным животным, на которых идет охота – уже даже не страх, а просто отчаянное, невообразимо сильное желание спрятаться, сбежать, исчезнуть.

Остановить время. Или сразу умереть. Сушка ведь умер, так? Раен станет следующим. Вот прямо сегодня. Сейчас. Паника рвалась наружу, царапаясь ржавыми когтями, шипела раскаленной лавой: бледное, какое-то враз осунувшееся лицо Криса, сумрак теней за его спиной, так просто схватить пальцами за горло, давить, пока не ослабеет, и бежать, бежать, бежать, чтобы сбили с ног пули, и обмануть всех, оставить в дураках, уйти в никуда, так просто. Это длилось несколько секунд.

Вдох. Выдох.

Крис даже не торопил его. Он выглядел подавленным и каким-то враз помолодевшим – сейчас Раен не дал бы ему двадцати. Наверное, он еще не видел здесь подобных сцен, подумал Райнхолд. Впрочем, какая разница. Он-то волен был выбирать, жить этой жизнью дальше или нет.

А вот Раену такого выбора дано не было.

#

Дежурная комната была полна удушливым сигаретным дымом. От него слезились глаза, он плавал под потолком, извивался тонкими кольцами в электрическом свете настольной лампы и не давал разглядеть отчетливо фигуру человека, сидящего за письменным столом, делая ее размытой и нечеткой, словно бы призрачной. Или Раен просто не хотел ее разглядывать?

Я привел его, сэр.

Отлично. Свободен...

В голосе Локквуда было что-то не то. Что-то чужое, непривычное и опасное – чуть более опасное, чем обычно, звон раскаленных металлических струн, треск электричества в оголенных проводах. Напряженность? Или, напротив, излишняя развязность?

Сэр... – казалось, Крис колебается. – Может быть, вам помочь?

Заключенных я предпочитаю допрашивать сам, – отчеканил Локквуд. Это прозвучало уже

откровенно угрожающе, и Крис попятился. Потом он бросил на Райнхолда последний взгляд, и, поспешно пробормотав «Есть, сэр...», скрылся за дверью. Раен замер, не решаясь шагнуть вперед. Ноги его будто приросли к полу.

Главное, не возражать ему. Не возражать и не сопротивляться. Слушаться. Иначе...

Он боится, что у тебя тоже слабое сердце, Раен, – Локквуд откинулся на спинку стула, в упор глядя на Райнхолда. – Но мы-то с тобой знаем, что это не так.

Последние слова начальник охраны произнес со странной улыбкой. Райнхолд только сейчас заметил, что стол в дежурной завален бумагами, вываленными из большой картонной папки болезненно-желтого оттенка, а поверх всего утверждены полная окурков пепельница и початая бутылка виски. Ни стакана, ни рюмки поблизости видно не было.

Только теперь Райнхолд понял, что Локквуд пьян, и пьян сильно. Да, руки у него не дрожали, язык не заплетался и артикуляция оставалась точно такой же, какой Райнхолд привык ее помнить, но сам голос и его интонации могли сказать ему о многом. Сердце Раена заколотилось как сумасшедшее, удары его отдавались в ушах и в кончиках пальцев. Если раньше Локквуда еще могло что-то удержать, то сейчас, убив человека и сняв с помощью алкоголя последние тормоза...

Так и будешь там стоять? – насмешливо поинтересовался начальник охраны.

Раен заставил себя оторваться от стенки и на плохо гнущихся ногах подошел к столу. На лбу выступила испарина, ладони тоже противно повлажнели. Вот сейчас

сейчас он встанет, не спеша затушит сигарету, а потом...

Некоторое время Локквуд молча глядел на Райнхолда снизу вверх – внимательно, пристально и чуть пытливо, но безо всякой враждебности. Так большой кот смотрит на игрушку, которая может доставить немало приятных минут, если ее не растерзать раньше времени. В глазах начальника охраны затаился совершенно безумный блеск – словно мерцание огненных искр, которые, не ровен час, запалят настоящий пожар. Райнхолд невольно опустил голову, уткнувшись взглядом в собственные ботинки. Локквуд наверняка знал, что у Райнхолда от этого молчаливого ожидания сводит судорогой желудок и мышцы где-то у основания шеи. И наверняка он получал удовольствие от этого знания.

Потом начальник охраны затянулся, запрокинул голову, выпустив под потолок мутную струю дыма, и вдруг рассмеялся.

Хотел бы я расспросить тебя, чего именно ты сейчас ждешь, чтобы хоть... хоть раз оправдать твои ожидания, – проговорил он сквозь смех. – Готов поспорить, ты рассказал бы мне немало интересных вещей...