«Джеймс?» – Вопросительный взгляд. – «Свен... ну... он теперь...» – «Геко с Шульманом пытались бежать, – резко перебил его начальник охраны. Райнхолду показалось, что его с силой ударили чем-то тяжелым по затылку, когда он услышал эти слова. – Хотели спрятаться в груде белья, которое вывозят из прачечной... идиоты. – Джеймс пристально посмотрел на него, и глаза его как будто затянуло серым ледком. Потом недобро усмехнулся и втоптал Раена в землю, глядя на него в упор: – Тебя с собой не позвали, а...?»

Райнхолд судорожно сглотнул, сдерживая желание выкрикнуть какое-нибудь оскорбление в ответ. Свен не мог так сделать, нет, нет, он никогда бы так не сделал.

Однако он слишком устал, чтобы придумывать подходящее объяснение.

А когда решетка захлопнулась, и Раен услышал гулкий звук удаляющихся шагов, его отчего-то кольнула нелепая, непривычная мысль о том, что этот человек, вероятно, чудовищно одинок, если встречает Рождество наедине с бутылкой виски да с заключенным из восемьдесят восьмой камеры.

3

Мои струны – моя боль Мои ветры – моя воль

Мои ноты – моя роль, мой крик , мое слово

Мои стены – моя мразь Твое сердце – моя страсть

Моя правда – моя власть, мой хлеб, моя злоба!

Агата Кристи "Черные волки"

Монотонный стук падающих на конвейер деталей был похож на грохот камней, пересыпающихся в гигантской жестяной коробке. Если слушать его долго-долго, он начинал напоминать звук строевых шагов, грохот подкованных железом сапогов по асфальту: хрум-хрум, хрум-хрум, хрум-хрум. Этот звук был единственным, что еще отпечатывалось в сознании, проникало в мысли и застревало там, не давая сосредоточиться ни на чем. Хрум-хрум.

Райнхолд работал. Руки его двигались совершенно автоматически, словно бы превратившись в дополнение к станку. Они поднимались и опускались c механической монотонностью, и каждый раз, штампуя новую деталь, станок издавал этот глухой, дробленый звук: хрум-хрум. Двадцать пятое декабря в этом году выпадало на воскресение, но Райнхолд и в эту ночь почти не спал. Все воскресение он провел в смутном состоянии, похожем на состояние посаженного в клетку пса, который больше не может защищать тех, кого любит. Мысли о Свене не давали ему покоя, а после отбоя, стоило только задремать, его подбрасывало, как от удара по ребрам, и много часов Раен лежал неподвижно, широко открытыми глазами глядя в темноту.

Сейчас он вряд ли сказал бы, что хочет спать. Глаза не хотелось закрыть – их просто невыносимо жгло, как будто сетчатку облили спиртом. Мысли тянулись и рвались, как резиновые, и потом медленно лопались черными мыльными пузырями, превращаясь в образы, которые пытались начать жить своей собственной жизнью, как будто Раен уже спал. Хрум. Тяжелый пресс опустился вниз, сминая мягкий металл, и вновь устремился вверх, недовольно шипя. Как помочь Свену, почему он не может помочь Свену, или нет, лучше так – нуждается ли Свен в помощи его, Раена? Свен хотел сбежать. Без него. Может быть, он хотел вернуться за ним потом? Бред воспаленного воображения. Не хотел. Или Джеймс обманул? Может... хотя, зачем ему. Он ведь терпеть не может обман, обман и лицемерие, только правду, хотя правда бывает горькой, как никотиновый привкус на губах, которые произносят приговор. Хрум. Людей тоже прессуют, как вот эти детали, но только иногда они не замечают этого. Это так странно, что теплые человеческие губы могут произносить слова смерти, а теплые живые руки

– умерщвлять плоть. Никотиновая горечь в воздухе не дает различить тени, отбрасываемые тусклой электрической лампочкой во влажной густой тишине...

Райнхолд тряхнул головой, потом зажмурился, и, на миг оторвавшись от станка, с силой потер руками лицо. Наверное, так люди и сходят с ума. Мысли материализуются, а реальность становится все более далекой и смутной рядом с

глубокими ощущениями тела, постепенно приобретающими свой вкус и цвет. Золотистый электрический вкус и горький никотиновый цвет.

Чего все-таки добивался Джеймс той ночью? И добивался ли чего-нибудь – когда говорил, когда спрашивал, когда смеялся? Раен не мог понять. Но воспоминания его постепенно делались все мрачнее, сбивались в грозовую тучу, обманчиво тихую и смертельно опасную, с мерцающими в глубине электрическими разрядами. Страх внушали они, свербящее болезненное ощущение под ложечкой. Раен не знал, чего он боится. Чего боится собака, жалобно скулящая перед грозой? Понимает ли она причины своего страха, глядя, как молнии белесыми ломаными линиями светящегося электричества пронзают фиолетово-синюю, как следы недавних побоев, поверхность низко нависшего неба? Боится ли она этих смертоносных вспышек вдалеке, тягостной предгрозовой тишины – или, может быть, собственного непонимания?

Райнхолд взглянул на часы, висящие на противоположной стене цеха. Тринадцать четырнадцать. «Пять минут, сэр», – обратился он к ближайшему охраннику. Тот кивнул.

Во время работы в цехах каждому заключенному выделялось всего пять минут в час, чтобы отойти в туалет – любые опоздания строго наказывались. Перерыв Райнхолда приходился на пятнадцатую минуту каждого часа. Закрывая за собой дверь, он невольно вспомнил о Рэдрике с его дружками, подстерегшими его тот единственный раз в столовой. Теперь его вряд ли решится тронуть кто-то из заключенных. Райнхолд плеснул в лицо ледяной воды и посмотрел на отражение своего бледного, осунувшегося лица с покрасневшими глазами. Ему захотелось со всей силы врезать по стеклу кулаком, чтобы осколки его отражения полетели в разные стороны. А еще лучше – чтобы разлетелась на кровавые ошметки та глубинная часть его существа, которая испытывала при воспоминании о Рэдрике злорадство, граничащее с темным, унизительным удовольствием.

Теперь его вряд ли решится тронуть кто-то из тех, кому можно ответить ударом на удар. Это ли не победа, Райнхолд?

Ты, паскудная шелудивая шавка, – раздельно произнес Райнхолд, обращаясь к своему отражению. Отражение с издевательской точностью повторило его слова.

Эй ты, поторапливайся! – донеслось из коридора. Райнхолд несколько раз глубоко вздохнул и торопливо шагнул к выходу.

Свен ведь действительно ничего ему не сказал, подумал он снова. Не обмолвился ни словом о затевающемся побеге. Мысли об этом заставляли Раена холодеть.

Неужели не доверял? или просто решил плюнуть на него? Райнхолд не знал, что страшнее. Нет, этому должно было найтись какое-то другое объяснение.

Райнхолд попытался вспомнить, как вел себя Свен в их последнюю встречу – насупившийся, мрачный, может, чуть более замкнутый в себе, чем обычно. Сырой ледяной ветер, коричневатая грязь под ногами, усталый взгляд исподлобья.

«Ты сильно изменился». – «Да ну ладно тебе, блин, с чего бы...» Свен долго смотрит на него, как будто обдумывая что-то, но его взгляд вдруг падает на руки Раена, и он только спрашивает: «Что у тебя за ожог на руке?»

Свен, Свен, как мне нужно поговорить с тобой сейчас, думал Раен. Спросить, объяснить, рассказать обо всем.

Скорее всего, Свена просто оговорили. Иначе он не стал бы скрываться от Райнхолда. Не стал бы, он не такой человек. Его просто кто-то оговорил, как Сушка пытался оговорить Шульмана. А теперь он попал за это в дыру на бесконечные допросы. За что?

Вот ведь как: совсем недавно казалось, что все заключенные вокруг живут припеваючи, и только один Раен оказался в аду, которого ничем не заслужил. Вчерашний день расставил вешки совсем по-иному. Как бы там ни было, он сейчас жив и здоров, а Свен в опасности, и Раен никак не может помочь ему.

Судьба-мерзавка не преминула очередной раз обнажить желтые зубы в издевательском оскале.