Время было позднее. Нас даже не стали отвозить в участок. Просто сразу отправили в камеры предварительного заключения на Райкерс Айленд. Мы все были жутко подавлены. Не сразу нашлись, что сказать друг другу. Все произошло настолько быстро, что мы не могли осознать, что ограбление завершилось неудачей. Ограбление, которое мы только вчера планировали. Попивая пивко у меня на квартире. А Джеки убил человека.

И что вот сейчас нас везут в тюрьму. А руки у каждого из нас скованы наручниками.

Только уже глубокой ночью Джек посмотрел мне в глаза. В воняющей химической травилкой для насекомых камере. И одними губами произнес: неужели я его правда застрелил, Джерман.

Люди там спали вповалку друг на друге. Вечерами на Райкерс Айленд свозили задержанных со всего города.

Я ничего ему не ответил. Но стоило мне закрыть глаза, как перед ними появились жуткие ярко-красные кровяные потеки. Они стекали по такой белой-белой стене. Я и сейчас их будто вижу, когда об этом пишу.

И вот в тот момент сидящий на корточках у стены Свен сказал: ничего, выкрутимся. Он сказал это с такой непоколебимой уверенностью, что мне сразу стало спокойнее. А потом тихонько шепнул мне на ухо. Ну не вешай нос, Рен. И я сразу поверил, что действительно все обойдется. Закончится, как страшный сон. Ведь мои друзья рядом со мной. И мы будем стоять друг за друга горой. Пока это только будет возможно и (...)

[вырванные страницы]

(...) Но наутро ничего не кончилось. Наутро опять был такой тюремный фургон. Вонючий. Шатающийся. И теперь он был переполнен матерящимися ниггерами. Ну а потом были клетушки гарлемского окружного суда на Сто Двадцать Первой Ист. Душные. Серые. С низкими потолками. И грязная очередь из пьяных и полупьяных задержанных. Латиносов, испанцев, белых. Но по большей части ниггеров. И копы с лужеными глотками, расстегивающие наручники.

Полосы синяков на запястьях. Быстро наливающиеся кровью. Плохо выбритая рожа одного из легавых за высокой конторкой. Имя. Возраст. Адрес. Судимости. Потом нас заставили отдать охране шнурки и поясные ремни. И поволокли через такие рамки металлоискателей в тесную комнатушку без окон. Нам всем приходилось поддерживать руками сползающие штаны.

Потом были фото в фас и в профиль, а потом подошел хмурый такой коп в резиновых перчатках. Толстый и одышливый. С насквозь пропитой рожей. Он

снимал отпечатки пальцев. И такая липкая, резко пахнущая краска оставалась на руках.

Я до сих пор помню эту ярость. Когда до меня окончательно дошло, что я  больше не буду свободен. А ведь еще вчера я был свободным человеком. В тот момент мне казалось, что не может быть ничего хуже. Чем быть протащенным через такую машину по человекообработке. Чтобы потом еще и заперли в клетку. Как бешеного пса на живодерне. В грязной камере с канализационным стоком в самом центре. Камера была тесная, отделанная дешевым кафелем. А из стока воняло дерьмом. Кроме нас, туда закинули еще десяток парней. Все они так же, как я, шаркали расшнурованными кроссовками по сырому полу. Нас продержали там почти полдня. Кто-то блевал. Кто-то курил и харкал прямо на пол.

Но вот тогда, не знаю уж почему, ко мне вдруг снова вернулась уверенность. Уверенность в своих силах. Когда захлопнулась решетка, и все снова стали равны.

Никакого такого страха перед будущим в тот момент почти не было. Просто оказалось слишком сложным осознать, что из гарлемского суда меня не отправят никуда, кроме тюрьмы.

Что тебе шьют, обратился ко мне латинос в драной черной безрукавке. Здоровенный такой амбал. На голову выше меня. Вооруженное ограбление, ответил я. Я постарался сказать это небрежно. А на самом деле меня смутил его почти коповский тон. Статья сто шестьдесят-пятнадцать, ну ясно, мистер уголовник, сказал он и кивнул, рассматривая меня. Он смотрел с каким-то плотоядным любопытством. Потом сказал: а ты такая славная девочка, что по тебе и не скажешь. Закурить есть?

Есть, но не для тебя, крикнул тогда Свен. Сидящий справа от меня на кафельном полу. И добавил: так что не лезь-ка ты к нему. И вали, откуда пришел... Ты бы не злил меня, парень, начал латинос, но я сказал: да пошел в жопу. И мы поднялись с пола все втроем. И Свен чуть выдвинулся вперед. Сжимая кулаки. Он готов был в любой момент меня прикрыть. Но латинос, видимо, остался недоволен такой расстановкой сил. Он произнес только: да че вы, мужики. Ну ладно вам. А потом стал медленно отступать. Под такое дружное улюлюканье сокамерников.

Я никогда еще не ощущал до этого настолько сильную гордость. Оттого, что Нью- Йорк научил нас всегда держаться друг друга. Что бы ни произошло...»

#

Это случилось восемнадцатого января девяносто пятого года, непривычно снежного и холодного. В коридорах блока «А» только-только включили ночное освещение, и Раен еще не успел уснуть, когда один из дежурных охранников велел ему собираться на очередной «допрос». Райнхолд молча поднялся с койки и стал натягивать ботинки. Он почти не удивился равнодушию, с которым встретил это известие. Раен не видел Локквуда с Рождества, с того самого

Рождества, которое оставило в его памяти слишком много противоречивых чувств и желаний.

Он отлично помнил, что утром двадцать седьмого декабря, в тот день, когда он очнулся от жестокого забытья на рассвете, изнывая от боли в измученных мышцах, сирена подъема завыла особенно громко. Райнхолд помнил, как с трудом поднялся, и плеснул на лицо воняющей грязными тряпками воды из умывальника, и выстроился вместе со всем блоком в коридоре, и сжал зубы, потому что надо было жить дальше. А потом их повели завтракать, и все шло как обычно, никто даже не задавал Раену вопросов о его отсутствии накануне – и в глубине души Райнхолд уже не удивлялся этому.

В узеньком коридоре перед входом в столовую они остановились, ожидая, пока из-за двери выйдет предыдущая партия заключенных. Райнхолда это мало волновало. Ему было все равно, где находиться – здесь, или в помещении столовой перед плошкой с безвкусным молочным варевом, или в цеху за станком. Раен стоял с низко опущенной головой, устремив пустой взгляд куда-то в пол, и повторял себе, что ему – все равно. И, странное дело, сколько Раен не пытался распалить себя собственными мыслями, он отчего-то не ощущал сейчас никакой ненависти к Локквуду. В конце концов, тот и сам был только винтиком, крутящимся внутри огромной машины, и это не он управлял машиной, а машина – им. А Райнхолд... Райнхолд просто по глупости и по неведению шагнул в пасть к этой машине, и теперь ему только оставалось надеяться, что машина не раздробит его кости слишком легко, если он будет ей сопротивляться.

И тут внезапно внимание Раена привлек разговор двух стоящих неподалеку охранников, который они вели вполголоса. Он знал их обоих – один был высоким худощавым блондином по имени Крис, а второго, налысо бритого, звали Брайн. Райнхолд напряг слух, хотя со стороны казался совершенно безразличным.

Любители показывать, что слышат разговоры охраны, нарывались на большие неприятности. «...все это так, но иногда мне все-таки кажется, что мистер Локквуд не совсем управляет собой, когда разбирается с заключенными», – говорил Крис, длинными тонкими пальцами перебирая позвякивающие ключи, висящие у него на поясе. «Шеф-то? Шеф отлично знает свое дело, – откликнулся Брайн, подавляя зевок. – Ты просто еще не знаешь всего, чего следует знать, чтобы продержаться в этом крысятнике. Тюрьма, знаешь ли, любит порядок и дисциплину...»

С этими словами Брайн похлопал Криса по плечу. В голосе его в должной мере звучали уверенность и отеческое участие: было видно, что роль старожила доставляет ему немаленькое удовольствие. Крис возражал ему в том же тоне внимательного ученика, разбирающегося в уроке – осторожно, но настойчиво. Наверное, изображать сильных мира сего одинаково нравилось и тому, и другому. Райнхолд слушал разговор с глухой неприязнью, замешенной на презрении. Он многое бы дал, чтобы поглядеть, как запели бы эти двое, окажись они вдруг по ту сторону тюремной решетки.