«И все-таки временами мне кажется, что он слишком жестоко обходится с людьми, которые и так дерьмо готовы жрать по первому его знаку...» – «А майор Джей, ха-ха, не любит тех, кто жрет дерьмо по первому его знаку! ему с такими неинтересно, – загоготал Брайн. Видимо, слова Криса необыкновенно развеселили его. Отсмеявшись, он продолжил уже спокойнее, снисходительно покачивая головой: – Ты еще привыкнешь, сержант. Здесь все привыкают. Хотя

вообще-то шеф, конечно, малый со странностями...» Тут Раен почувствовал в голосе Брайна сальную ухмылочку, и ему захотелось убить его за это. Он отчетливо представил себе, как бритоголовый охранник глумливо скалится, обнажая кривоватые желтые зубы и потирая короткими, похожими на недоваренные сардельки пальцами, толстый двойной подбородок. Райнхолд сжал кулаки и глубоко вздохнул несколько раз, сдерживая клокочущую ярость и надеясь, что никто не увидит сейчас его выражение лица. Впрочем, Брайн тут же сменил тему: Крис был не из посвященных в маленькие секреты начальника охраны. «Кстати, слыхал, что майор Джей учудил с этими долбаными беглецами из блока Ц? Ну, Шульман и Геко, которые пытались слинять с бельевозкой? ...эй, вы там, ублюдки! не шушукаться, мать вашу, не на прогулке! по дыре соскучились? – Брайн рассеянно погладил правой рукой лоснящуюся лысину и понизил голос, заметив вопросительный взгляд Криса. – Короче, заявляется шеф вчера вечером в блок Ц, весь на взводе, ребята, понятное дело, шухернулись, а он им этак по-хозяйски – Свена Геко вернуть в камеру!» Райнхолд вздрогнул. Где- то глубоко в груди разверзлась ледяная зияющая дыра. «Как это? А как же допрос?» – услышал он голос Криса из страшного далека. Брайн задумчиво почесал шею, подыскивая подходящие слова: «Ну, ты же знаешь шефа... он никогда не объясняет причин. Зыркнет так, мать его, что всякая охота пропадает расспрашивать. Ему говорят – они, мол, не допрошены еще оба, в карцере, хе-хе, профилактику проходили. А он на Шульманову камеру кивает и говорит – этого, мол, допрашивайте, а Геко отпустить и больше не трогать, – развернулся и ушел, мать его. Никто не понял, зачем ему это, но спорить, понятное дело, не стали, ему виднее, да и шефа лишний раз лучше не сердить...»

Много дней подряд Райнхолд не находил себе места, растерянный, радостный, презирающий себя и за свою радость, и за растерянность. Он тщился представить себе, что произойдет в их следующую встречу, но воображение раз за разом отказывало ему. Сначала он каждую ночь мучительно ждал знакомого лязга решетки, не смыкал глаз до утра, потому что внутри у него все дрожало от волнения, и казалось, что вот-вот произойдет что-то решающее, и все встанет на свои места. Пусть даже все станет так, как было месяц назад, только бы не испытывать больше этого сжигающего изнутри чувства, похожего на стыд, которое уничтожало все мысли, а все ощущения сосредотачивало только на одном: почему-он-это-сделал и что-будет-теперь. Но время шло, и ничего не происходило. И постепенно ожидание превратилось в панический ужас перед тем, как начальник охраны рано или поздно поведет себя, осознав собственную слабость. Ведь этот жест, несомненно, был слабостью, порывом, разве нет...?

Шли дни. Раен не видел Локквуда совсем, даже в тюремных коридорах, как будто тот и впрямь избегал встреч. Постепенно и страх смерти ушел, сменившись равнодушием и апатией. И вот теперь, спустя несколько недель, идя по коридору по направлению к дежурной комнате, Рен отчаянно пытался почувствовать злость, неприязнь или хотя бы страх – но вместо этого ему отчего-то снова и снова вспоминалось лишь ощущение нереальности и острого, почти болезненного счастья, когда он узнал об освобождении Свена, да еще, пожалуй – окровавленное, измазанное в грязи лицо Рэдрика, стоящего на коленях на коричневом подтаявшем снегу. И еще кое-что вспоминалось ему, темное и волнующее, что-то из стыдных утренних снов, и такое, о чем он предпочел бы вовсе забыть навсегда.

Но Раену не удалось забыть об этом ни тогда, ни после, когда за ним захлопнулась дверь дежурной комнаты, и Локквуд протянул руку ему за спину, чтобы повернуть ключ в замке. На несколько мгновений Джеймс замер, болезненно сжав плечи Раена и глядя ему в глаза. Он не произносил ни слова, и Раен не знал, что начальник охраны ожидал увидеть в его лице, и что увидел.

Глубокие карие омуты, затуманенные ожиданием, сейчас светились полубезумным янтарным блеском, и Райнхолду казалось, что он ощущает на собственной коже горячее влажное дыхание, срывающееся с губ Джеймса, и будоражащий, пахнущий табаком и горьковатым потом жар, исходящий от его тела.

А затем Джеймс с силой оттолкнул Райнхолда к стене и нетерпеливо развернул его к себе спиной – только отчаянно взвизгнула расстегиваемая молния. Рен молчал. Он больше не умел сопротивляться, отчего-то потеряв к этому всякую силу, а главное, что было ужаснее всего – желание.

Это было быстро, грубо, и это снова было больно, очень больно – чувствовать внутри себя враждебную плоть, безжалостно продирающуюся внутрь и проникающую все глубже, стремящуюся разорвать на части и убить, выворачивающую все его существо наизнанку, насилующую и подчиняющую. Закусив нижнюю губу, Райнхолд зажмурился и почти привычно уже попытался расслабить тело в ожидании близящейся развязки, чтобы унять тянущую боль.

И внезапно почувствовал, как она действительно притупляется. Затухает.

Оставляет после себя уже совсем другие (непривычныеневозможныеунизительные) ощущения и желания.

...вот член Джеймса проникает вглубь – и тело заполняется болью, пока где-то там, глубоко внутри, толчки крови не заставят его содрогнуться от рвущего ощущения наполненности. Обескураживающего... сладостно-болезненного. Не открывая глаз, Райнхолд выгибает спину и ловит будто бы раскаленный воздух широко открытым ртом.

Наружу – и подступающая опустошенность вдруг делается настолько мучительной, что он сам, на одном коротком рваном выдохе, вдруг подается навстречу чужому проникновению. Дыхание срывается, удары сердца гонят кровь вниз и вниз, к беспомощно напрягающемуся члену.

И снова вглубь – а ладони Джеймса до хруста сдавливают его запястья, припечатывая их к стене. Пот стекает по вискам противными липкими струйками, судорожно сжимаются кулаки. Ритм движений пробивает все тело насквозь невидимыми разрядами, вниз по позвоночнику одна за другой пробегают электрические волны, – и тут Джеймс прижимает Раена к себе, сдавливая его шею локтем в смертоносном, удушливом захвате, мучительно-хрипло стонет, и Раен чувствует, как чужое семя толчками обжигает его изнутри...

#

Стивен Рассел и Громила Марти вновь появились на работах только в начале февраля. Выглядели они жутко: на Стивене живого места не осталось от кровоподтеков, а обе руки его были в бордовых ожогах и волдырях, словно бы их обварили кипятком, у ниггера же ожоги покрывали все лицо – кожа с правой стороны лба и со щек слезла, обнажая розовую воспаленную плоть. Смотреть на него было настолько страшно, что многие заключенные отворачивались, когда Мартин проходил мимо. Рассказывали, что в декабре всех троих «неисправимых» бросили в карцер раздетыми и несколько раз обливали там перцовым аэрозолем. Рэдрика оттуда отправили в госпиталь – слепым на один глаз, с множественными переломами и разрывом мочевого пузыря. Потом его перевели в другое отделение колледжа. Ходили слухи, что ему суждено будет до конца жизни остаться инвалидом.

Свен и Райнхолд впервые увидели их во время одной из вечерних прогулок. Они прошли мимо вместе, с хрустом дробя каблуками тонкий серый февральский лед, схвативший покрывавшие двор лужицы: Стив сильно прихрамывал на правую ногу, и Мартин поддерживал его. Ничего больше не осталось ни от горделивой осанки, ни от фирменной, чуть косолапой походки, по которой все заключенные должны были узнавать «неисправимых», чтобы освободить им дорогу.