Он достал сигарету, долго чиркал зажигалкой и, наконец, прикурив, жадно затянулся горьким иссушающим дымом.

— В чем дело, командир? — неслышно подошла Людмила Петровна к мужу. — Ты сегодня так много дымишь… Что-то случилось?

— Случилось… — не сразу откликнулся Евгений Иванович. — Случилось, — вздохнув, повторил он.

Людмила Петровна с тревогой посмотрела на мужа.

Он вернулся в комнату, открыл ящик письменного стола и, порывшись в бумагах, достал белый прямоугольник.

— Иди сюда, — позвал он. — Смотри!

Людмила Петровна взяла в руки фотографию. Кажется, она её сегодня уже видела… Да, конечно! Женькин товарищ, мальчик показывал им своего отца! Но тогда она взглянула мельком: «ремонтировала» джинсы (опять негодная девчонка лазала по деревьям!).

— Мальчик отдал тебе фотографию? — удивилась Людмила Петровна.

— Нет, Люся. Это — моя фотография. Моя, понимаешь?

— Что ты хочешь сказать? — внезапно перехватило горло, и голос осел, сломался.

— Я хочу сказать… Я хочу сказать, что этот мальчуган… мой сын!

— Сын?!

Евгений Иванович смятенно зашагал по комнате.

— Восемь лет! Целых восемь лет у меня был сын! Непостижимо! — он сжал пальцами виски. — Верно говорят: «Обворован лишь тот, кому об этом сказали», — Евгений Иванович нервно рассмеялся.

— Сядь… Я ничего не понимаю… — Людмила Петровна по-прежнему сидела у стола, держа в руках старую, давно потерявшую блеск фотографию. Наверное, её долго носили в кармане…

— Все очень просто, — Евгений Иванович устало опустился в кресло. Это, — кивнул он на фотографию, — Лиля Сергеева и я. Помнишь, я рассказывал тебе? Мы тогда оба увлекались парашютным спортом. А потом, позже… я уехал в летное училище. Она осталась, не захотела… Лиля — геолог. Она и тогда любила свою профессию до сумасшествия.

Евгений Иванович замолчал. В пепельнице задымилась еще одна выкуренная сигарета.

— Послушай… А почему ты решил, что мальчик — твой сын? Только потому, что Лиля — его мать? — Людмила Петровна старалась говорить спокойно, но губы непослушно прыгали, мешая выговаривать слова.

— Нет! Я знаю, что ты хочешь сказать. Нет! Это — мой сын! Я знаю.

— И все же… — она упрямо цеплялась за спасительную мысль.

— Нет, Людмила, — почти жестоко сказал Евгений Иванович. — Он старше нашей Женьки всего на год! Лиля бы не смогла… так скоро…

— Но ты же смог, — не удержалась Людмила Петровна.

— А она — нет! — он с вызовом взглянул на жену. — И сына назвала в честь отца!

— Боже, как трогательно, — Людмила Петровна была уязвлена. — Почему же ты не назвал свою дочь в её честь?

— Я бы назвал… Но ей нравилось только это имя.

— Вот как…

— Да. Поэтому и наша Женька — Женька.

Людмила Петровна была оглушена услышанным. Подумать только! Её дочка, её девочка названа по желанию чужой женщины!

— Ты любишь её… — не то, утверждая, не то, спрашивая, прошептала она.

— Глупости! — Евгений Иванович резко поднялся.

— Но мы оказались здесь, в городе твоей юности…

— Случайность. Мне предложили, — я согласился, — он мерил комнату летящими шагами: пять — до стены и пять — обратно. Ему всегда было тесно здесь, и Людмила Петровна часто шутила: «Тебе Георгиевский зал нужен!»

Евгений Иванович остановился возле темного ночного окна. И вдруг что-то новое почудилось ей в знакомой позе мужа, в характерном — подбородком в грудь — наклоне головы, в том, как руки обнимали плечи… Она уже видела это совсем недавно, только все легче, тоньше — наброском на голубом… Мальчик на Утесе!

«Боже мой! Неужели, правда?! Только не разреветься! Только не разреветься!» — Людмила Петровна торопливо встала.

— Пойду приготовлю ужин, — сказала она.

Руки машинально резали хлеб, крошили помидоры, заваривали чай… Ей не надо было смотреть, где стоят чашки — её, Женькина, его. Руки привычно открыли шкаф, достали их, закрыли дверцы. Все было понятно, до ужаса знакомо, автоматически. Сейчас она скажет: «Иди есть», а он ответит: «Сейчас» и придет минут через десять, когда она позовет еще раз… Она всегда думала, что знает о нем все, знает, что он думает или скажет, что его занимает и волнует. А вот, оказывается, не все! Не все… Людмила Петровна стиснула чашку — треск! — и ладоням стало больно от черепков.

— Разбила твою любимую! — это был неверный, качающийся мостик через непонимание, раздражение и недоверие на «ту» сторону.

Евгений Иванович пришел, властно разжал руки, отобрал черепки.

— Прости меня…

— Жалко, — отводя заблестевшие глаза, произнесла Людмила Петровна.

— Ничего… Может, это — к счастью.

Они говорили долго и трудно, всю ночь, до самого рассвета. Говорили о себе, о Лиле и, конечно, о Женьке-раз, и, прежде всего — о нем.

Впервые за много лет им было тяжело друг с другом. И когда наступило утро, они все еще ничего не решили, и можно было начинать разговор сначала…

Высвеченный розовым солнцем город, лежащий сейчас за окном, ничем не напоминал ночной черный, тревожный мир. Предметы приобрели реальность, звуки — адреса: шаркает по асфальту метла, тихо шелестят поливальные машины, гулко хлопают двери подъездов…

Ясное и светлое утро. Но впервые осталось на душе беспокойство, впервые оно не исчезло вместе с темнотой.

— У меня рейс. Пора, — Евгений Иванович отошел от окна.

Людмила Петровна тоже начала собираться. Она всегда провожала мужа. Как-то так повелось у них с самого начала.

— Не надо, — остановил её Евгений Иванович. — Не провожай меня, — и вышел один.

И это тоже было впервые за много лет.

4.

— Что же у тебя не получается? — Евгений Иванович внимательно рассматривал планер. — Толково сделано! — похвалил он. — Сам?

— Ага! — порозовел от удовольствия Женька. — Заносит его влево, а почему, не понимаю.

— И должно заносить. Крыло перекосило, видишь?

Женька вдруг увидел перекос. Как он раньше этого не замечал, ведь сколько раз выверял!

— Что же теперь делать? — огорчился мальчик. — Лагерные соревнования скоро…

— Исправим! — рука Евгения Ивановича потянулись к Женькиным волосам, но вернулась с полдороги. — Первым придет. Обязательно!

Крыло пришлось делать заново. Они расположились в зеленой, увитой вьюнком беседке и принялись за дело. С одинаковым увлечением они строгали планки, сверлили дырки маленьким коловоротом, приклеивали бумагу на решетчатый скелет крыла.

— Нравится? — спросил Евгений Иванович.

Женька доверчиво улыбнулся:

— Мама говорит, что это у меня наследственное.

— Вырастешь, пойдешь в авиацию?

— Нет, — Женька вздохнул. — Летчикам зрение надо мировое иметь. А у меня — «минус три».

— Авиация ведь не только — летчики.

— Я знаю. Я конструктором решил попробовать, — раздумчиво сказал Женька. — Вот только фамилия у меня не подходящая — «Сергеев», — темные бровки озабоченно потянулись друг к другу.

— Это почему же?

— Ну, не назовешь ведь машину «СЕР-1»!

— А если использовать имя?.. Например, «ЖЕС-12», чем плохо?

Женька засмеялся: здорово! Почти, как «МИГ» или «АН»! Озабоченность, огорчение, еще минуту назад бывшие на его лице, сменились неожиданной улыбкой. Она стремительно поселилась на губах, щеках, в глазах. Повеселели даже веснушки. Обычно едва заметные, они вылезли на кончик носа.

Евгений Иванович жадно смотрел на мальчика, вспоминал, искал и находил в нем знакомые, когда-то такие родные, а теперь забытые черты…

— Сколько можно возиться! — в беседку влетела Женька-два. — Мы уже в лес сходили, черники наелись — во! — она приставила руку к подбородку. — Нет, во! — и ладошкой прошлась над макушкой. — Смотрите, какой язык!

— И когда ты научишься разговаривать по-человечески? — притворно строго спросил Евгений Иванович. — Сто слов в минуту! Быть тебе радиокомментатором! — он шутливо дернул дочь за косичку.

Она радостно хмыкнула и прильнула к отцу. Женьке-раз почему-то стало неловко. Он отвернулся и начал поспешно собирать со стола конструктор.