Петрограде.

Молодые офицеры «снисходят» даже до того, что пишут

неграмотным солдатам письма на родину.

Красивым почерком выводят на грязной бумаге поклоны тятеньке

и маменьке.

Но всегда и во всем чувствуется, что солдаты и офицеры это—два

разных класса с разными интересами.

Где-то слева третий день надоедливо урчит артиллерия. Наша и,га

немецкая — разобрать трудно.

..Получен неожиданный приказ отступить. Слева, там, где рвутся

шрапнели и воет воздух от летящих кусков железа и стали, немцы

прорвали фронт. Нам, угрожает фланговый удар.

Насиженные окопы жаль покидать. В них знаешь каждый выступ,

каждую нору, каждый дефект. К новым опять нужно привыкать.

Немцы, видимо, чувствуют — у них вообще замечательное чутье —

наше движение и поливают нас густым свинцовым дождем. К счастью,

нули, как всегда, летяг выше голов.

i

Опасаемся лобовой атаки, но ее нет. Противник дал на этот раз маху.

■

Когда стрелки знают о прорыве фронта, когда получен приказ об

отступлении, самая «шутейная» атака противника наводит панику и

отступление превращает в бегство,

Î0§

Неутомимый фельдфебель Табалюк, подоткнув за ремень полы

шипели, носится от взвода к взводу. Деловито л радостно покрикивает

на солдат сочным тенорком:

— Не отставай, Иванов!

Да не гремите вы котелками, анафемы, не за грибами пошли!.

Не отставай, мать вашу в печонки! Б плен захотелось, байструки!

Sa немецкой колбасой соскучились! Он, немчура, угостит. Раскрой

только зевало!

Подсумок закрой, Лопатин! Патроны трусятся. Растеряешь все.

Эх, будь вы, анафемы, прокляты. Согрешишь с вами!.

Фельдфебельская ругань, как комья снега, падает на серые

шипели и незримо тает в шорохе шагов.

Благополучно отходим.

Случайно раненых несем на носилках из ружей, санитаров ждать

некогда.

*

!

I

/

Не успели обнюхаться на новых позициях — опять, как

выражаются солдаты, пятки салом мажем.

Глубокой ночью снимаемся с якоря и торопливо бежим в тыл.. на

новые места.

Опять слева подозрительно близко ухают немецкие пушки. Где-то,

должно быть, опять «прорвали».

Сзади совсем близко надвигаются какие-то странные шорохи и

шумы. Тревожные перекрики людей и лошадей.

Вот две батареи нащупали нас и хватили перекрестным огнем. 4

Низко до земле, выбивая пыль на окопных насыпях, шелестит

железный град шрапнели.

! 107

Стройно, без перебоев тагакают пулеметы.

Синие и желтые отблески взрывов вздрагивают на ребрах

шинельных квадратов.

Бое кругом трясется, горланит, визжит, ураганится, и кажется—нет

выхода из этого загона смерти.

Серые фигуры, отбившиеся от своих взводов и отделений, в

ошалелой бестолочи мечутся из одного хода сообщения в другой.

Попадают в тупики. С рыком и воем устремляются назад, сбивая друг

друга с ног; истошно матюгаясь и славословя.

В темноте наталкиваемся друг на друга, наступаем на ноги, гремим

котелками. Хохол Петраченко печально острит.

I

— Выравниваем хронт!

Над головами в колеблющейся синеве неба жужжат пропеллеры не

то наших, не то неприятельских аэропланов. Эти чайки нервируют

солдат и офицеров больше, нежели самая сумасшедшая

артиллерийская стрельба.

Может быть, это оттого, что аэропланы еще недавно введены в

действие, к ним не привыкли..

Не идем — летим, растянувшись длинной цепью по главному ходу

сообщения.

Четвертый взвод нашей роты, оставшийся для прикрытия,

стреляет без передышки. Это он втирает очки противнику; старается

убедить его, что ничего не слу- чилооь.

Выбираемся из хода сообщения на. чистое ноле.

Утро.

Тихо мерцают над головами потухающие звезды.

В ушах все еще звенит музыка пуль. Опасность миновала.

Напряжение спадает,

В узком проходе неожиданно сталкиваюсь с Граве. Он без

фуражки. .

— Еу, как? Живы?

— Жив.

— Слава богу. А у меня фуражку смахнуло. Половина нашего

отделения погибла. Я еле проскочил..

— Не задерживай там! — кричат сзади. — Граве сует мне

холодную, облепленную сырой глиной руку и, подхватив котелок,

бежит к своему взводу.

Воронцов не отстает от меня ни на шаг. Его острые замечания

порой заставляют меня, несмотря на трагическую обстановку, хохотать

до колик в животе.

Вдруг он упавшим голосом роняет мне в ухо:

— Беда!

—- В чем дело?

Задержавшись на секунду, он показывает мне винтовку. Руки у

него трясутся. Затвора нет.

— Потерял? — как-то малшнально перехожу с ним на ты.

— Обнаковенно, — пытается он острить.

— Ничего, поправим! — успокаиваю я. — Убьет кого- нибудь,

тогда возьмем; молчи, не подавай виду.

— Где убьет? — сокрушенно выдавливает он. — Мы уже вышли

из огня. Вой кончился. Упекут меня под суд. С фельдфебелем и так

нелады. Он на меня давно зуб точит.

— Плевать! Выкрутимся, дружище!'

Вскинув винтовку на ремень и прикрыв ладонью изъян, Воронцов

четко отбивает шаг и снова острит.

»

■

109

1

Ночью проходили через местечко Остаповичи. Точно но команде,

солдаты разбрелись по переулкам н занялись «розысками» съестного.

Наш взвод «добыл» жирного теленка-сосунка, штук десять кур,

много картошки, масла, сала.

И здесь во время грабежа жителей местечка я неоднократно

слышал ту же фразу, которой оправдывали многие безобразия

новобранцы по дороге в Петербург.

— Кровь проливаем! Чего там, бери!

К этому еще добавляли:

— Не мы, так немцы возьмут. На то и война, чтобы брать..

Перед уходом из местечка к ротному тринадцатой роты прибежала

растерзанная старуха, напоминающая своим видом героинь

мелодраматических пьес, и, всхлипывая, начала жаловаться, что

солдаты изнасиловали дочь.

Капитан Розанов спокойно слушает ее, пожимая плечами, и сухо

спрашивает:

—■ Чего же ты хочешь? Денег, что ли, пришла просить за свой

позор? Сколько тебе нужно?

Старуха не отвечает.

Худые плечи ее под клетчатым рваным платком конвульсивно

передергиваются.

—■ Сколько лет твоей дочери? Шестнадцать? Так. Ну, хорошо,

предположим, соберу я их всех, подлецов, всю роту выстрою и всех

заставлю расплачиваться.. Ведь ста рублей не соберешь? Taie иль нет?

Под суд кого-то отдать? Можно. Но ведь опять-таки невинность и по

суду не воротишь.. На то и война,' бабупша. Выезжать надо было отсюда

в тыл. А то вое равно не спасешься: не наши сол-

даты, так изнасилуют немцы, которые не сегодня—завтра будут здесь.

;

Фельдфебель, выстроив тринадцатую роту в потом нохбдном,

прищелкивает каблуками и берет под козырек:

— Tait что, ваше высокоблагородие..

Ротный, повернувшись к старухе спиной, радостно командует:

— На плечо! Слева но отделениям шагом марш!

Гремя котелками, уходили из местечка; нас провожает надрывный

плач старухи.

'

Слез старухи никто не понял: ни ротный, ни солдаты.

-, - ■

-

,

т .

,

Подпоручик Разумов дал мне пачку свежих московских и

петербургских газет.

Во всех газетах курьезнейшее описание нашего отступления,

'

«Части Н-ского корпуса под давлением превосходных сил

противника оставили (идет перечисление укрепленных «пунктов» и

просто пунктов),. и отошли в полном боевом порядке на заранее

приготовленные позиции».

Военный обозреватель пишет еще вразумительнее:

«Н-ский корпус по тактическим и стратегическим соображениям

отошел на новые позиции».

Скучнейший вздор! Вранье! Оптимизм, за который хорошо

заплачено..

Все эти газетные писаки имеют о «превосходящих» силах