этой долине смерти, куда твердая рука командующего армией загнала

несколько полков.

_

i i i .

Впереди—невидимый противны!, засевший в утробе

неприступной горки.

Горка окутана колючкой, как плющем. Позади три ли-* нии пустых

неприятельских околов, которые зря громила в течение суток наша

артиллерия, подготовляя нам атаку.

Смерть косила беспорядочно снующих в замкнутом пространстве

людей. Роты тают, как воск на сковороде.

Кто-то надсадно, заглушая пулеметную трескотню, крикнул:

— Назад! Отступай, братцы!

Офицер или солдат?

Вопрос или приказание?

Э, да не все ли равно! Впереди явная смерть, позади, может быть,

жизнь..

И серо-зеленые людские волны, редея, катятся. бесшумно назад.

Пьяные от возбуждения, от солнца я крови.

127

люди грозят кому-то кулаками, изрыгают' проклятия, ныряют в оковы,

в ходы сообщения, в ямы, куда не доходит горячий СВИНЦОВЫЙ дождь.

И чтобы легче бежать, бросают скатки шинелей, патронташи,

сумки, ранцы, вингойки.

Только бы уйти самим..

' ‘

Докатились до немецких окопов, что заняли два часа назад.

Вздохнули облегченно.

Еще немножко—и свои родные окопы. Там—отдых, покой, жизнь..

Но до своих окопов триста шагов.

О, эти триста шагов!

Как пробежать их, когда немецкая артиллерия открыла

заградительный огонь и на протяжении этих трех сотен шагов в

вакхической пляске кружится смерть?! Как перешагнуть это поле,

когда на каждом квадратном метре, взметая землю, рвутся гранаты?

А сзади, от' горки, уже катятся стройные цепи противника,

наседают на хвосты разбитых, истекающих кровью,

деморализованных полков. Пулеметы строчат без- промаха, без

устали..

Испуганно н зло кто-то кричит:

— Кавалерия с фланга! Обходят!

Это явная нелепость.

Что может сделать кавалерия там, где окопы, рогатки, волчьи ямы,

ходы сообщения?

Но почему-то никому в голову не приходит этот простой вопрос.

Все во мгиовение ока поверили в кавалерию,

128

которая * «обходах с фланга», и стремительно ринулись сплошной

массой через огневую завесу, через «мертвую зону» к своим окопам, где

отдых, покой и жизнь.. И огонь поглотил потерявших рассудок людей.

Это был.отважный прыжок в жуткую неизвестность.

Ставкой была жизнь.

*

»

Наступление провалилось па всем участке. Немцы перехитрили

наших- стратегов.

Пропустив головные и резервные цени, они открыли

заградительный артиллерийский огонь и отрезали наш (фронт от

тыла.

Это спутало все карты наших генералов, руководивших операцией,

и предрешило исход прорыва немецкого фронта, на который возлагали

9,—В. Арамилеа

129

X Вчера вечером кто-то вполголоса распевал в соседнем взводе:

Приезжал командир бритады. У него вследствие неудачного

наступления разбушевалась астма.

Обходя роты—жалкое подобие рот—в сопровождении командира

полка, он злобно размахивает руками перед носом каждого солдата и,

задыхаясь, бросает R ЛИЦО измученных людей жесткие, обидные слона.

— Беглецы!

Трусы!

Где винтовки? Где амуниция? Все побросали? Своя шкура дороже

чести полка, дороже винтовки?.

Под суд! Расстреляю в двадцать, четыре часа! Присягу забыли!

Ни чести, ни совести, ни мужества!

130

H ото императорская гвардия?!

Сволочи! Сукины!.

Хмуро молчат, подавленные бранью, стрелки.

Останавливается против отдельных солдат и распекает

«персонально».

/

На участке двенадцатой роты триумфальное шествие бригадного

наскочило на непредвиденный барьер.

Прапорщик Змиев, глядя в упор генералу, говорит:

— Баше превосходительство! Люди не виноваты! Я одни из

немногих офицеров, которые шли в первой цепи наступающих колонн

и вернулись обратно через огневу ю завесу. Стрелки не виноваты..

Серые, безучастные ко всему 'лица солдат зашевелились, офицеры,

поднимаясь на носках, стараются прочесть в генеральских глазах

полученное впечатление.

Командир полка что-то шепчет на ухо растерявшемуся от дерзости

прапорщика- генералу.

Прапорщик Змиев снова раскрывает рот, видимо, собираясь что-то

сказать, но генерал обрывает его:

— Как смеете вы, прапорщик, меня учить?! Щенок! Мальчишка!

Кадетик!

Фунт солдатской соли не с’ел, а лезет учить старых боевых

генералов!

На гауптвахту! Б двадцать четыре часа!

В остальные роты генерал после этого инцидента не зашел. Уехал

разгневанный.

Перемирие.

Мягко трусит водяной пылью мелки й и назойливый дождь. Серые

облака низко нависли над мокрой землей.

131

)

Свободно ходам в междуокодяой зоне и подбираем тела

убитых товарищей.

Раненые в ожидании перемирия больше суток пролежали

без медицинской помощи, ругаясь и оглашая воздух

раздирающими душу стонами.

К ним не смели подойти ни наши, ни немецкие санитары.

Хоронить убитых—тяжелая обязанность.

Хоронить тяжелее, чем иттн в атаку на укрепленные

позиции' противника.

Ни смеха, пи шуток, ни вздохов, ни слез.

Работаем, как автоматы.

Могилы рыть не хочется, да и надобности в этом. нет. Трупы

сталкиваем в образовавшееся от взрывов снарядов воронки и

засыпаем слоем земли. Из воронкн получается курган.

Так создавали курганы.

Курганы окрестили «братскими могилами».

На некоторых поставили наскоро сколоченные грубые

деревянные кресты.

Кресты торчат сиротлива, как забытые, не к месту

поставленные тычинки.

Когда зарывали последние трупы, молоденький, хрупкий

как девушка прапорщик Хмара фальшиво что-то запел, по-

театральному играл руками.

Все в тревожном недоумении подняли на него глаза, .И

впродолжешш нескольких минут стояло застывшее молчание.

Не знали, что сказать, боялись открыть истину.

132

Прапорщик Хмара обвел пас остановившимся взглядом

мертвых зеленых глаз.

Жутко оскалил белую прорезь сплошных зубов. Сел на

свежий могильный холмик, из коричневой земли и дробно

затявкал по-собачьи голосом молодого гончара, впервые

увидевшего лису.

— Мозга с копылков слетела!—сказал кто-то из солдат.

■

.i

Твердо шагая, подошел незнакомый штабс-капитан.

Нагнулся к прапорщику Хмаре, взял его за бледно- желтую

руку.

Что-то спросил. Потом рывком; выпрямил стройное тело в

песочном сукне и сухо распорядился:

— Санитар! Возьмите господина офицера в околодок.

Живо!

Лежа на качающихся носилках, прапорщик. Хмара рвет при

хватавшее его к полотну веревки и жалобно повизгивает, как

щенок.

Солдаты с побледневшими лицами провожают взглядом

страшные носилки с живым трупом.

*

Засыпали последний курган. Смыли кровавые следы

недавнего безумия. Идем обедать и пить чай, приготовленный

поварами из ржавой болотной воды.

Радуемся тому, что живы, дышим прелым весенним

воздухом. Радуемся беспорочному солнышку, прозрачным

янтарно-лиловым облакам, что лениво скользят над нашими

головами.

Над третьей линией немецких окопов маячит наш самолет,

возвращающийся с разведки; Его обстреливают из

133

двух орудий. Звенит и тает в синей лазури под облаками

шрапнель.

Лежим в зеленой заросли обшарпанных пулями кустов.

Разговор не клеится.

Кто-то просит циркача Симбо:

— Расскажи что-нибудь.

Он долго отнекивается. Потом медленно, с расстановкой

декламирует, лежа на спине, как шел на войну король и как шел