Очевидно, началось совещание с мужем. В ожидании ответа

я опускаюсь на ' завалинку и моментально раскисаю, Адски

хочется спать.

10.—В. Арэмялев

145

батальонного. — Запевать о первого шага. Батальон! Шагом!

Марш!

Хлопай1 калитка, к пай зовут. Оказалось, попала в квартиру

местного учителя. К нашему удавлению, тут уже разместилась

фельдшер и подпрапорщик со своими денщиками, Анчишкин и

Граве. Пьют чай.

Нас усадили за стой.

Стакан горячего чаю сразу отогнал сОН я ослабил гнетущее

ощущение усталости.

Я с любопытством приглядываюсь к обстановке.

В углу этажерка с книгами, на стенах —- фотографии

Мицкевича, Сенкевича, Оржеигко, Ппшбышевского, Ко-

ношщцкой и многих русских писателей. Во всей' убранстве

помещения чувствуется интеллигентная рука хозяина. Нет

ничего лишнего, мещански крикливого, бутафорского.

Хозяин, типичный польский интеллигент лет пятидесято,

любезно угощает нас и осторожно осведомляется насчет

фронтовых пертурбаций.

Воронцов, как всегда, схватился спорить с Анчишкиным и

Граве.

Фельдфебель, раскрасневшийся от чая, хвастливо уверяет,

что «русская армия скоро очухается и опрокинет врага

беспременно».

Подпрапорщика, видимо, раздражает и белизна скатерти и

безукоризненная чистота комнаты: «живут, дескать, как сыр в

масле, а ты за них воюй».

Он капризным тоном избалованного ребенка придирается

к хозяину.

— Ну, скажите мне, пан, что это такое?. Вы — умудренный

житейским опытом интеллигентный человек, вы хорошо

знаете местный край — об’яснкге -вот мне: почему все

здешние жители либо жулики, либо шпионы

146

и дезертиры? Почему поляки й жиды из нашей армии бегут к

немцам, а. из немецкой бегут к нам? Где у них совесть?

— Бегут—значит не хотят воевать,—сдержанно отвечает

хозяин.

— Что вы говорите? — упрямо хрипит подпрапорщик, —

Да какое они имеют право «не хотеть»? Я не захочу да другой не

захочет тады кто жа будет защищать родину?

Старик скорбно качает головой, подходит к этажерке,

снимает изящный томик в тисненном переплете и, перевернув

несколько страниц, читает’: «Дзяды» Мицкевича».

Покончив с ужином, фельдфебель уходит в соседнюю

комнату спать. За ним поднимается и подпрапорщик. Уходя, он

бубнит что-то насчет крамольных стихов, которые нужно

сжигать. ■

Остаемся: я, Граве, Анчишкин, Воронцов и хозяин с

хозяйкой. В комнате становится как-то уютнее, легче дышать. .

Подпрапорщик стеснял и нас, и хозяев.

Голос хозяина звучит все тверже и жестче. Очарованный

прекрасной поэмой, я уже забываю, что передо мной скромный

провинциальный интеллигент.

В моих глазах чтец сливается о автором бессмертного

творения и превращается в польского трибуна, бросающего,

огненно-гневные слова «братьям;-москалям» от имени

передовой польской интеллигенции.

147

Полкаш:!>]» языком царя, быть может, сланиТ,

148

)

Я выливаю в мир веса, яд из этой чаши,

149

— Да, знаете ли, заедает среда нашего брата. Нервы

честного человека притупляются на войне, и он готов всякую

пакость сделать.

— Я вот читад когда.-то записки Вересаева о русско-

японской войне. Читал «Красный Смех» Леонида Андреева,

возмущался, протестовал против грабежа мирных китайцев.

Все было, знаете.

Я говорил: как смеют русские солдаты разрушать кумирни,

эти святая-святых китайца? Как. смеют русские еолдатьт

топтать рисовые поля? Как смеют?

А теперь я (еще года нет, как на войне) огрубел, очерствел

до неузнаваемости.

Теперь на моих глазах ежедневно идет такое мародерство,

какое и не снилось Вересаеву, а мне хоть бы что! Как с гуся вода!

Грабят не каких-нибудь там косоглазых китайцев, о которых

я имею самые смутные представления, а наших родных, русских

мужиков, насилуют девок к баб, и, представьте себе, мне никого и

ничего не жалко. Чорт с ними со всеми! Война как война! Лес рубят

— щепки * летят!

Подходит поручик Стоянов и ввязывается в наш разговор.

Заговорили опять о записках Вересаева о русско- японской

войне.

— Таких, как Вересаев, расстреливать нужно! — свирепо

ворочая небритыми скулами, говорит Стоянов.—

■ Вересаев всю

русскую армию оболгал. ,

?

Ы50

Низко нависли тяжелые глыбы свинцовых облаков и легли

неподвижно над землей.

-

КосЫе полосы дождя целый день без устали чешут

согнутые солдатские спины.

Ноги скользят по липкой грязи изглоданного ливнем шоссе.

.

Промокшая насквозь одежда липнет к телу, давит к земле.

Тяжко итти — неведомо куда, неведомо зачем — в такую

погоду с полной походной выкладкой, в стоптанных, разбитых

сапогах.

Устало, вкривь и вкось, мотаются на шоссе, обходя глубокие

лужи и водомоины, серые фигуры продрогших, измученных

беспокойным гоном людей.

Заболевшие. .—чем?'—покорно ложатся лицом вверх где-

нибудь в сторонке от дороги в мутную кашицу грязи. И ждут. .

Чего? Кого?

Одних подбирают санитарные двуколки. Других оставляют

на. произвол судьбы.

К ночи пришли в местечко.

В нем раньте стоял штаб дивизии, штаб артиллерийской

бригады, были походные госпитали и другие учреждения.

-

Теперь пусто. Все выехали.

Выехала и часть жителей, но многие остались на месте.

■

'Разбрелись по хатам. Жа-рко натопили печи. Сняли и

развесили для просушки пропитанную дождем амуницию.

.

.

Варили, парили, жарили бизхозиую «скотинку»,

захваченную по пути, брошенную беженцами к местечке.

151

И заснули в натопленных хатах под неумолкаемы]! шум

дождя.

Спит весь полк. Ни дозоров, ни сторожевого охранения, ни

дневальных, ни дежурных по ротам. Мертво. .

Беспорядочные выстрелы раскололи сонную мглу ночи.

Электрическим током отдались в клубках размягченных

нервов. .

i Сонные, полуголые, о невидящими глазами, ошалело

метнулись к винтовкам, к патронташам, к пулеметам, к

коробкам с лентами, к двуколкам, к лошадям. Давя друг друга,

с матерном, всовывали ноги в свои и чужие гитаны, сапоги. На

части рвали шинели.

' В окна и в двери турманом выбрасывались на улицу, чтобы

встретить заспанными глазами свой предсмертный миг,

проглотить посланную врагом свинцовую закуску.

Невидимый в темноте противник густо засел во всех

переулках и залпами прочищают просторы улиц.

Ротный ц Табалюк с ругаиыо собирают людей. Гонят в дыру

плетня на задворки.

На корточках, ползком по лужам, по грязи, тянулись к

кладбищу.

Залегли в выступах могильных холмиков и склепов под

прикрытием' крестов и каменных плит памятников.

Командиры возбужденно кричат, разыскивая своих стрелков.

Налаживают боевой порядок.

—■ По местечку пачками! Начинай!

Дождь перестал хлестать.

Ветер развеял пелену облаков, обнажил дрожащий диск

серебристой луны.

Рассеялась тьма. Косматые тени пролегли на кладбище от

высоких, как виселицы, деревянных крестов.

щ: ’

— Прицел постоянный!—кричит ротный, ловко ныряя,

протаскивая гибкое стройное тело между могил.

Из местечка доносится разнобой человеческих вскриков,

оголтелый собачий лай. Звон разбиваемых оконных стекол и

глухие тяжкие удары взрывов. Противник выкуривает из хат

ручными гранатами оставшихся там и отстреливающихся

стрелков.

Рядом со мной на мокрой гриве рыжей травы лежит клоун

Симбо. Он полуодет. В полосатых таковых подштанниках,

прорванных на причинном месте, и босой., он так комичен -в