гибель своей армии, застрелился.

Оптимисты, торопившиеся с наступлением, винят теперь во воем!

Николая Николаевича.

— Мы знали заранее. Мы это предвидели. Какой он -

главнокомандующий? Эго—икона! Это Куропаткин Н» 2. Нужно не

молиться, а -действовать,- уметь предвидеть, маневрировать.

44

Все же неудача не сокрушила казенного оптимизма тех, для кого

оптимизм —- профессия и служебная обязанность, По крайней мере,

они этого не показывают.

— В начале войны нам, русским, всегда не везет,—говорят они. —

Так было в 1712 и в 1812 годах. Первые поражения нам необходимы,

они вызывают грандиозный под'ем духа во всех слоях населения. В

первых поражениях сгорает наш национальный недостаток—лень.

Встретил в обед Граве.

— Оскандалилась наша непобедимая, — говорю я ему.

Сдержанно пожимает плечами.

— Ничего не поделаешь. Судьба. Все в руках всевышнего.

Меня взорвало это тупоумие.

— Не пойму, Август Оттович, какому богу вы молитесь. Христу,

изгоняющему- кнутом торгующих из храма, или Христу, учившему

подставлять правую щеку, когда бьют по левой? Или наконец богу

Сишгозы и богу Бергсона. ■

Он обиделся и густо покраснел.

— С вами бесполезно говорить на эти темы. Вы не верите в

наличие бога. Не верите в историчность евангелий. Что ж? Дело вкуса.

Теперь безверие становится модой.

Не дожидаясь моих возражений, он строго поджал сухие губы,

повернулся и пошел прочь.

Какой кретинизм, в самом деле! '

Спрятался за широкую спину своего бога и думает, что ему все ясно.

Нашу армию разбили — так бог захотел. Холера скосила полдесятка

губерний — так захотел бог. Под трамвай попал на улице и ног лишился

— так бог захотел.

45

Сто тысяч на бегах выиграл—опять тот же бог помог.

Попы, выдумавшие бога, создали хороший заслон для тех, кто

творит всякие мерзости, защищая этим заслоном прогнивший класс

эксплоататоров от гнева эксплоати-, руемых.

Я спекулирую на бирже, создаю искусственный голод,

развратничаю, пью, убиваю, воюю, граблю, но мое дело маленькое. Я ни

за что не ответственен. Мало ли куда я ехал: я—не я, лошадь—не моя.

Надо мной есть бог, ему виднее, что и как. Всякий мой шаг и удар

предопределены свыше.

Выгодно всем Граве жить с такой философией.

«

Сегодня в газетах напечатано:

«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего

фронта благодаря широко развитой сети железных дорог, превосходные

силы германцев обрушились иа наши силы около двух корпусов,

подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжелой артиллерии, от

которой мы понесли большие потери..

Генералы Самсонов, Мартов, Пестич и некоторые чины штабов

погибли..»

В офицерских кругах серьезно говорят об измене генерала

Ренненкампфа и министра Сухомлинова.

Но как бы гам ни было, русская армия переходом в наступление

отвлекает внимание и силы немцев на свою сторону.

,

Спасает Париж..

:

*

46

\

Отделенный первого отделения нашего взвода Шлаков, поправляя

в строю мордвина Анапова, таи, сильно дернул его за ухо, что сзади

лопнула кожа и кровь струйками потекла по шее, заливая ворот

гимнастерки.

Анапов—на-редкость тихий и симпатичный парень— стоял с

побелевшим лицом неподвижно, как статуя, не смея даже вытереть

кровь; только вздрагивающие губы выдавали его внутреннее

волнение.

Шлаков вывел Анапова из строя и приказал ему идти во взвод.

■ Проводив его, возмущенно кричал:

— Нагнали теперь всякой сволочи:, мордва, чувашъя, татарва,

черем-исия! Недостает только жидов. Скоро и жидов пригонят,

пожалуй. Теперь такое время—всего можно ожидать. И это лейб-

гвардия? Разве могут инородцы что- нибудь понимать? Ты его, сукина,

сына, хоть на-смергь изувечь—все равно дураком останется. Никогда в

мирное время такого дерьма в гвардию не брали.

Слушая отделенного, я старался—и никак не мог— понять: для

чего он нам это все говорит?

Может быть, он оправдывался перед нами за оторванное ухо

Анапова?

Может быть, давал теоретическое обоснование физического

воздействия на малоуспевающих учеников?

Окончив речь, Шлаков начал вертеть нас во все стороны и

покрикивал с утроенною энергией.

Никто из нас не проронил ни звука. Мы ничем не выдавали своего

отношения к тому, что произошло. Было стыдно, и сердце щипала

тоска.

*

47

В обеденный перерыв ушел в уборную, не спросив разрешения у

отделенного ефрейтора.

Он набросился на меня ■ с злой руганью. Израсходовав запас

ругательных слов, крикнул:

— Гусиным шагом вдоль взвода, марш!

Я отказался.

— Ни в каком уставе- не сказано, господин отделенный, что за

самовольную отлучку в уборную в свободное от занятий время нужно

гонять провинившегося гусиным шагом. Гусиный шаг вообще, кажется,

не рекомендуется военным министром.

Вероятно, отделенный в первый раз слышал такую «дерзость» от

молодого солдата.

Он обалдел на минуту от неожиданности л как-будто над чем-то

задумался, сморщив свой низкий лобик, выпукло выпирающий из-под

козырька сбитой на затылок фуражки, но быстро справился с собой.

— Как? Что такое?! Как ты смеешь, лахудра, перечить? Руки как.

держишь? Руки по швам! Нашил шнурки на погоны, так думаешь—тебе

все можно? Я'те покажу!

Он двинулся на меня с поднятыми руками.

На нас смотрел весь взвод.

Весь дрожа, я еле держался на ногах от внезапно охватившего меня

возбуждения. Я тоже вытянул вперед кулаки и бросился к отделенному

с явным намерением..

Должно быть, «лик мой был ужасен»—отделенный, слова не

сказав, опустил занесенный на меня кулак и, повернувшись на каблуках,

рысью выбежал из помещения взвода. Вслед ему несся разноголосый

злорадный смех солдат. Мне сочувственно улыбались, меня

успокаивали наивно и неумело.

48

Я лег на свою постель. На душе было мерзко. Все казалось ужасно

глупым.

Хорош бы я был в драке с ефрейтором.

Грубо, глупо, идиотски глупо, но все-таки я бы ударил его.

Через десять минут меня позвали к нашему ротному командиру.

Он прочел мне целую лекцию о недопустимости моего поведения.

Говорил что-то о разлагающем влиянии на солдат, а я, слушая его краем

уха., думал о чем-то постороннем и хотел только одного: чтобы меня

поскорей отпустили и оставили в покое.

Кончив нравоучение, сказал:

— А сейчас я отправлю вас на гауптвахту иа трое суток.

Я. молчал, точно меня это не касалось. Мне казалось, что капитан

обращается к какому-то абстрактному русскому солдату.

—

■ В ол ыш опре дел я foi цнйся Арам плев! На гауптвахту шагом

ма-арш!

Слова команды вывели ив столбняка.

Я с облегчением повернулся, радуясь тому, что наконец «свободен».

Взводный третьего взвода проводил меня и сдал под расписку

дежурному по гауптвахте.

Из градов и весей, из затерянных уголков стекаются в наши

казармы материнские и отцовские «грамотки» с поклонами

нижайшими, с подробными описаниями всех семейных и деревенских

событий.

Арамайев

49

Почтальон ежедневно приносит в ротную канцелярию пачку

грязных, засаленных самодельных конвертиков, испещренных

кривыми иероглифами адресов.

В предпроверочный перерыв письма раздаются. Это— самый

счастливый час для солдата. Люди, насильно оторванные от близких, от

родной обстановки, замурованные в стенах казармы, только и живут

письмами.

Письма связывают их с другим миром, поддерживают горение

души, активность, волю к жизни, дают то, без чего нельзя жить на земле.