(Душа моя разрывалась на части, словно измятая бумажонка. Как разрывалась она уже однажды, когда Эна при мне пожала руку Роману).

Болела голова. Я почти могла дотронуться до этой боли рукой.

— Если бы мне увезти ее из Барселоны!.. Вам может показаться смешным, что я не решаю своей властью такой вопрос, как летний отдых. Но у мужа нет сейчас возможностей оставить дела, и Эна защищается, прикрываясь якобы желанием не оставлять отца одного в Барселоне. Луиса очень сердит моя настойчивость, и он, хоть и в шутливой форме, сказал, что я хочу полностью завладеть нашим любимым ребенком. Он говорит, чтобы я ехала с мальчиками, а Эну оставила ему. Луис от нее в восторге, потому что она, вообще-то не очень щедрая на ласку, этим летом проявляет к нему необычайную нежность. Целые ночи напролет я лежу без сна…

(И я представила себе, как она лежит с открытыми глазами рядом со спокойно спящим мужем. Все тело ноет — лежать неудобно, а начнешь вертеться, разбудишь мужа… Она лежит и прислушивается в темноте — скрипит кровать, тяжелеют от бессонницы веки, гложет тоска).

— Пыталась я, Андрея, рассказывать смешные или пошлые истории о Романе. Память моя битком набита ими. Однако на этот путь я отваживаюсь ступать крайне редко. Стоит Эне посмотреть на меня, и я уже чувствую, что вот-вот покраснею, будто в чем-то виновата. Я боюсь, что дочь насквозь меня видит… Отец обещал мне, что с сентября Луис примет руководство мадридским филиалом фирмы… Но ведь до этого времени столько еще может случиться…

Она поднялась, собираясь уйти. Легче ей после разговора со мной не стало. Еще не натянув перчаток, она как-то машинально провела рукою по лбу. Рука была так изящна, что мне вдруг захотелось притянуть ее к себе и разглядывать изумленно эту безупречную ладонь, как иногда хочется разглядывать листья…

Несколько секунд, вся еще во власти тяжелого оцепенения, в которое я впала после этого разговора, я смотрела, как исчезала в толпе маленькая, тонкая фигурка.

Позднее, когда я оказалась уже у себя в комнате, ночь разбухла от тревог и волнений. Мне припомнились слова Эниной матери: «Я попросила помощи у Романа, и он не захотел оказать мне ее». Значит, в конце концов сеньора все же повидалась наедине с этим человеком, — и уж не знаю почему, но только я жалела Романа: он казался мне несчастным — ведь мысленно она долгие годы гналась за ним. Мне представилась маленькая комната-театрик, в которую в конце концов заключил себя Роман. Ее скорбные глаза угадали, что могло увлечь и очаровать ее дочь на этих подмостках.

Уже на рассвете караван темных туч поплыл по небу; тучи были похожи на длиннющие пальцы. В конце концов они задушили луну.

Наступило утро; сквозь сомкнутые еще веки я почувствовала его приход — будто колесница Авроры безжалостно прокатилась по моему черепу. Меня оглушал грохот — хруст костей, скрежет дерева и железа на мостовой. Трамвайный звонок. Невнятный шорох не то листьев, не то солнечных бликов. Далекий крик:

— Drapaire-e-e![7]

Раскрылись и тут же захлопнулись створки дверей на соседнем балконе. И мои двери распахнуло сквозняком; пришлось открыть глаза. Я оказалась в комнате, залитой мягким солнечным светом. Было очень поздно. С балкона столовой высовывалась Глория, она хотела позвать вопившего на улице старьевщика; Хуан оттащил ее за локоть и захлопнул двери так, что стекла зазвенели.

— Пусти!

— Я сказал, чтоб ты больше не смела ничего продавать! Слышишь? Не все тут мое.

— А я тебе говорю, что нам нужно есть…

— На это я зарабатываю.

— Ты же знаешь, что не зарабатываешь. И прекрасно знаешь, почему мы еще все не перемерли с голоду.

— Смотри, подлюга, доиграешься…

— А я не боюсь!

— Ах так, не боишься?

Хуан в отчаянии схватил ее за плечи.

— Не боюсь, нет…

Я увидела, как Глория упала и ударилась затылком о балконную дверь.

Зазвенели, крошась, стекла.

Закричала Глория — она лежала на полу.

— Убью, проклятая!

— Не боюсь! Трус!

Пронзительный голос Глории дрожал.

Хуан схватил кувшин с водой и постарался швырнуть его так, чтобы он пролетел над подымавшейся с пола Глорией. Метким стрелком он не был — осколки полетели во все стороны. Кувшин разбился о стенку. Один осколок отскочил и ранил ручку малышу — он сидел на своем высоком стульчике, глядя на все это круглыми, серьезными глазами.

— Ребенок! Смотри, что ты сделала своему ребенку! Дрянь! Еще мать называется!

— Я?

Хуан бросился к перепуганному малышу, который наконец заплакал, и, схватив его в объятия и приговаривая разные ласковые слова, принялся успокаивать. Потом унес, чтобы завязать ему руку.

Глория, плача, вошла ко мне.

— Видела, Андрея, какая скотина? Какая скотина!

Я сидела на кровати. Она тоже села и стала ощупывать ушибленный затылок.

— Ты понимаешь, что я не могу здесь жить? Не могу… Он скоро убьет меня, а я не хочу погибать. Жизнь, девочка, очень хороша. Вот, ты же была свидетелем… Правда, Андрея, помнишь, он сам понял в ту ночь, когда застал меня за картами, что только я одна и пыталась не дать семье умереть с голоду. Разве он не признал при тебе, что я права, разве он не плакал, не целовал меня? Скажи, разве он не целовал меня?

Она вытерла глаза, и неожиданно тоненький носик ее сморщился от смеха.

— И все же в этом есть что-то забавное, девочка… Самую малость, но забавное. Ты ведь знаешь… Я говорила Хуану, что продаю его картины любителям искусства, коллекционерам. На самом деле я их продавала старьевщикам, а на вырученные пять-шесть дуро играла ночью у сестры… В дом к ней приходят ее приятели и подруги, играют вечерами, иногда и ночью. Моей сестре это очень на руку — они пьют у нее водку, и она кое-что на этом зарабатывает. Случается, играют до рассвета. Играют они все хорошо, им нравится обыгрывать друг друга. Я почти всегда бываю в выигрыше… Почти всегда, девочка… Если я проигрываю, сестра дает мне в долг, когда мне не хватает, потом я ей отдаю с небольшим процентом. Только так и можно достойно раздобыть немножко денег. Говорю тебе, что мне случалось приносить домой по сорок — пятьдесят дуро сразу. Игра — она очень волнует, Андрея. Той ночью я выиграла, передо мной лежало уже тридцать дуро… И вот как бывает… Представь себе, что приход Хуана пошел мне на пользу: я играла против одного очень грубого мужчины и немножечко сплутовала… Иногда надо так делать. Ну, так вот, этот мужчина косой. Забавный тип, тебе, Андрея, было бы любопытно с ним познакомиться. Самое скверное то, что никогда хорошенько не знаешь, куда он смотрит, что видит, чего не видит… Этот тип занимается контрабандой, он имел какие-то дела с Романом. Ты знаешь, что Роман занимается грязными махинациями?

— Ну, и что же Хуан?

— А, да, да! Потрясающий был момент, девочка. Мы все сидим молча, а Тонет говорит:

— Сдается мне, что меня никто вокруг пальца не обведет…

В душе я немножко струхнула… И в эту самую секунду как заколотят во входную дверь. Тут одна приятельница моей сестры, очень, кстати, хорошенькая девочка, и говорит:

— Тонет, по-моему, это за тобой пришли.

У Тонета и у самого ушки были на макушке, а при ее словах он как рванется. Он как раз скрывался. Муж моей сестры и говорит ему… Правда, муж моей сестры ей не муж, знаешь? Ну, да это все равно. Так вот он и говорит:

— Беги на крышу, оттуда переходи на дом Мартильета. Я сосчитаю до двадцати, только потом открою. Похоже, что там их всего один или два…

Тонет понесся наверх. Дверь, казалось, вот-вот вылетит под ударами. Открывать пошла моя сестра сама — она великий дипломат. Тут мы и услышали, как Хуан несет всякую околесицу. Мой зять нахмурился, он, знаешь, не любит всяких чувствительных историй, и поторопился посмотреть, что там происходит. Хуан с ним заспорил. Зять мой мужчина крупный, толстый, росту в нем два метра, но сумасшедшие, знаешь, бывают очень сильные, а Хуан был — ну, точно сумасшедший. Зять не смог его удержать, но зато, когда Хуан уже прошел через лавку и отодвинул занавеску, мой зять ткнул его в спину, и он растянулся на полу, головой к нам в комнату. Мне его, беднягу, стало, жалко. Я ведь люблю Хуана, Андрея. Знаешь, когда я выходила за него, была безумно влюблена. Я встала возле него на колени, приподняла ему голову и стала рассказывать, что вот сижу я тут и играю, чтобы заработать немного денег для малыша. Он меня оттолкнул и, пошатываясь, встал с пола. Тогда моя сестра — руки в боки и давай говорить речь. Она ему прямо сказала, что и сама делала мне предложения, разных мужчин находила, они бы мне хорошо платили, а я не согласилась, потому что люблю его, Хуана, хоть и живу впроголодь по его вине. И всегда молчу и мучаюсь из-за него. У Хуана, бедняги, и руки опустились, стоит и смотрит вокруг. Увидел он, что на столе — ставки, что Кармета и Тереса сидят, да еще два порядочных мальчика, их поклонники. Увидел, что все идет всерьез, никакого веселья… Сестра еще сказала, что пока он собирался убивать меня, я выиграла тридцать дуро. В это время мой зять — он стоял в углу, ухватившись за пояс, возьми да и рыгни, и Хуан чуть опять на него не кинулся. Но моя сестра — баба не промах, ты же ее, девочка, знаешь, так она и говорит: