— И считает, что он всем кум и сват, — так, что ли?
— Ну а как же, Павел Петрович! Посудите сами. Как только трудность с кадрами, как только кого-нибудь
снимут или не утвердят — кто спасает положение? Товарищ Харитонов.
— Все умеет, все знает?
— Не в этом дело, Павел Петрович. Но его биографические данные…
— Хорошо, Лидия Борисовна, у нас, видимо, еще будет время для собеседования по вопросам
биографических данных товарища Харитонова. А пока я бы попросил вас… — Павел Петрович взглянул на
часы, — оповестите членов ученого совета. Скажите, что я приглашаю их ровно к двенадцати. У вас есть
список?
— Зачем список! Я знаю всех без всяких списков. — Лиля Борисовна даже обиделась.
До двенадцати Павел Петрович успел поговорить по поводу предстоящего совета со своим заместителем
по научной части Архиповым и с Мелентьевым.
Разговор с Мелентьевым был довольно короткий.
— Товарищ Мелентьев, — сказал Павел Петрович, — вы мне обещали помощь, советовали не теряться.
Где же помощь? Вы даже зайти ко мне не хотите.
Мелентьев посмотрел неподвижными глазами, кашлянул и удивился:
— Извини, товарищ Колосов, претензия твоя неосновательная. Чего же я примусь к тебе ходить? Ты —
единоначальник. У нас, знаешь, руководителю мешать не принято. Помочь — да. Какая тебе нужна помощь?
Приди, скажи, подумаем вместе.
— Собрания у тебя не предвидится на ближайшее время? Я бы проинформировал партийную
организацию о тех впечатлениях, какие сложились у меня при знакомстве с планом научно-исследовательской
работы на этот год.
— Не понравился план?
— Почему — не понравился? Но поправки бы внести следовало. И принципиальные поправки.
— Нехорошо получится, товарищ Колосов. Мы ведь план уже обсуждали на общем собрании в конце
того года, вынесли рекомендации. Что ж, теперь свое же решение ревизовать? В общем, если считаешь нужным,
давай твои предложения обсудим сначала на бюро. Если бюро согласится, вынесем и на собрание.
До двенадцати еще было добрых полчаса. Павел Петрович остался в своем, неприятном ему, мрачном
кабинете. Принял сразу две таблетки пирамидона: очень болела голова после вчерашнего. Он досадовал на то,
что все эти дни держался в институте если не как мокрая курица, то во всяком случае и не так, как следовало
бы. Естественно, что ему уже панибратски подмигивают, говорят: “Ну как она, жизнь-то”, вот-вот примутся
хлопать по плечу, и тогда он повалится, так и не успев подняться. Странно, ведь на заводе он знал и умел, что и
как сказать, что и как сделать, он не стеснялся резать правду в глаза, мог употребить крепкое словцо, все мог, а
тут… тут растерялся. Если разобраться, не он один виноват в этом. И в министерстве, и в обкоме, и в райкоме —
всюду ему твердили одно: специфика научно-исследовательской работы, многообразие биографических и
творческих индивидуальностей в коллективе института, необходимость их сплотить, спаять, необходимость
быть исключительно чутким, внимательно прислушиваться к малейшему гулу этого трудового улья и
немедленно принимать меры, если возникнет хоть какое-либо нарушение в его рабочем ритме.
Его ошибка, думалось Павлу Петровичу, состояла в том, что он не начал действовать с первого дня. И
ученый совет надо было собрать в первый день, и партийное собрание созвать назавтра же, и с главным
инженером решить немедленно… Но разве он не поступил бы именно так, если бы все это случилось хотя бы
месяц назад, когда еще была с ним его Елена? Разве бы его запугали все эти специфики, разве таким
растерянным и вялым предстал бы он перед учеными?
Дверь распахнулась, вошел высокий, крупный мужчина с белой прядкой надо лбом, с красивым
спокойным лицом и умными глазами.
Павел Петрович вышел из-за стола, поздоровался. Вошедший, пожимая ему руку, сказал:
— Бакланов, Алексей Андреевич.
— Очень приятно, — ответил Павел Петрович. — Мы, кажется, встречались. О ваших работах по
жаропрочным сталям я во всяком случае знаю.
— Ну и мне ваши работы, Павел Петрович, известны, — отбросив со лба седую прядь, сказал Бакланов.
Вслед за Баклановым входили другие члены ученого совета. Павел Петрович встречал их близ дверей,
приглашал к столу, накрытому зеленым. Не без удовольствия отмечал он в уме, что из людей, которых ему
упорно на протяжении почти целой недели называли то Шувалова, то Мелентьев и из которых состояло
вчерашнее общество Шуваловой, тут оказались только подвижный Белогрудов, толстяк Румянцев да
монументальный, медлительный и важный Красносельцев.
Последней вошла Серафима Антоновна. Как всегда свежая, подтянутая. Она села в кресло возле окна.
— Товарищи! — сказал Павел Петрович, когда слева от него за отдельным столиком устроилась Лиля
Борисовна, готовая вести протокол. — Я пригласил вас для того, чтобы, наконец, состоялось наше обоюдное
знакомство. Правильнее было бы это сделать в первый день моего прихода в институт. Ну, коли произошла
ошибка, давайте ее исправим. Будем знакомы. Я думаю, мы сегодня должны подвергнуть критике все, что
только мешает работе института, высказать все претензии, быть абсолютно откровенными. Это даст нам
возможность выработать и позитивную нашу программу. Как вы считаете?
— Совершенно верно, — отозвался немедленно Красносельцев. — Мы должны быть сегодня абсолютно
откровенными. Но мне хотелось бы, чтоб уважаемый товарищ директор подал пример к этому и абсолютно
откровенно высказал свое мнение о нашем тематическом плане. Почему я так говорю? Потому что были
прецеденты: придет новый директор, вначале все тишь да гладь, а потом начинается ломка плана. Вот и хочется
знать, будет такая ломка на этот раз или нет.
— Не вижу нужды не быть откровенным, — заговорил Павел Петрович. — Пожалуйста, товарищ
Красносельцев. О плане… — Он полистал страницы отпечатанного на гектографе тематического плана. — Вот,
например, ваша тема… Как бы остроумно вы ее ни называли, что это в конце-то концов? Поиски тех
критических температур нагревания стали, которые найдены еще в прошлом веке и известны всем сталеварам
под названием точек Чернова, нашего выдающегося соотечественника Дмитрия Константиновича Чернова.
— Позвольте! — Невозмутимый Красносельцев взволновался. — Нельзя так примитивно…
— Ну, конечно, у вас это выглядит как будто бы и вполне современно, — продолжал Павел Петрович
спокойно. — Но суть-то, суть — точки Чернова, а? И этим вы заняты, товарищ Красносельцев, более чем десять
долгих лет, из года в год. Начали еще до войны… Так что, как тут не заняться пересмотром плана, я просто не
знаю. Надо к нему отнестись очень внимательно, очень. Он — основа нашей работы.
Павел Петрович говорил минут тридцать. Закончил он так:
— Если товарищу Красносельцеву угодно называть это словом “ломка”, то да — ломка, видимо, будет.
Она необходима.
— Позвольте, не могу молчать! — Красносельцев вскочил с места. Он окончательно утратил
величественное спокойствие. Суть его речи заключалась в том, что от высказывания нового директора пахнет
махаевщиной, оно противоречит установкам Восемнадцатого съезда партии в отношении интеллигенции, что,
возможно, он, Красносельцев, и оттолкнулся от работ Чернова, но что в этом удивительного? Чернов — отец
металлографии. Предположим в общем, что он, Красносельцев, взял отправными точками точки Чернова, но он
разве топчется на месте, разве в печати, в широкой печати, не отражен его громадный труд? Из года в год
увеличивается в объеме его капитальное исследование, выдержавшее уже четыре издания. Научную работу
нельзя ограничивать формальными рамками, это творчество, а творчество нельзя планировать, как производство
примусов.
Дождавшись паузы, Павел Петрович сказал: