ШТ ЭСТЕКАС

Набор литер ни о чем не говорил. Что это? Штука? Штабель? Штат?.. И потом, что такое “эстекас”?.. Имя? Фамилия? Термин? Или название чего-то?.. Нет, не похоже. Тогда, что за этим кроется?..

Так и не придумав ничего путного, он оставил попытки расшифровать странную запись. Но отвязаться от нее не удалось. Мысли упорно продолжали толкаться вокруг новообозначенной темы. Кто оставил эту, кажущуюся на первый взгляд нелепицу? Янз? Схорц? Или кто-то третий?.. Но опять же, с какой целью? Хотел известить о каких-то действиях?.. событиях?.. Привлечь внимание? Предупредить? Но кого? А главное, о чем?..

Понимая, что не успокоится, пока не докопается или хотя бы не попытается доведаться до сути выпроставшейся в общем-то из ничего загадки, он прикрыл надпись декоративной заставкой, после чего завершил переустройство интерьера и заглянул к Филу, коротавшему остаток дня за набросками очередного полотна.

Как только он переступил порог, Фил, не отрываясь от работы, спросил:

— Скажи, в чем разница между настоящим маринистом и прихлебателем, который лишь способен делать вид, что подвизается в искусстве?

— Действительно, в чем? — Шлейсер меньше всего желал быть втянутым в пустое разглагольствование, но все же приготовился выслушать велеречивую доповедь.

Так и вышло. Океанолог неспешно отложил кисть, раскурил трубку, после чего, окутывая себя клубами дыма, стал втолковывать гостю банальнейший паллиатив из области художественных экспертиз, причем с таким видом, будто только он один знал, как отличить шедевр от густопсовой мазни.

Продержавшись несколько минут, Шлейсер не выдержал.

— Все это так, — прервал он не в меру взявшего разгон соседа. — И я не собираюсь спорить. Попробуй лучше объяснить другое.

С этими словами он дотянулся до обрывка синтетической бумаги на краю стола и грифелем набросал на нем: ШТ ЭСТЕКАС. Потом сунул бумагу океанологу под нос и спросил:

— Что скажешь?

При виде вкривь и вкось начертанных каракуль Фил судорожно дернулся, всхлипнул так, будто его со всего маху саданули под ребра, и скользнул по лицу кампиора ошалелым взглядом.

— Что тебе об этом известно? — просипел он, тщетно пытаясь овладеть собой.

— Пока ничего. — Надо отметить, Шлейсер как и в случае с рындой был не меньше огорошен произведенным эффектом, но вида не подал. — Я хотел бы с этим разобраться, и рассчитываю на твою помощь, — добавил он, уже в полной мере понимая, что зацепился за что-то важное, в чем, возможно, таится причина замалчивания каких-то скрываемых от него фактов и давно уже действующих на нервы недомолвок.

Фил еще раз смерил его отсутствующим взглядом, после чего, взяв себя в руки, глухо проговорил:

— Я ничего не знаю. И, видит бог, не хочу об этом думать.

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Фил замкнулся и наотрез отказался отвечать. Приоткрывшаяся было завеса некой, тщательно скрываемой тайны снова сгустилась до непроницаемого мрака.

Опасаясь выставить себя в неблагоприятном свете и тем самым оказаться еще в более дурацком положении, кампиор отступил. Но не отказался от мысли разобраться в подоплеке все явственней проявляющейся интриги, в которой ему, вне всяких сомнений, тоже отведена какая-то, пока еще непонятная роль.

3

Постепенно, а складывающаяся обстановка тому благоприятствовала, желание разгадать скрываемые илотами секреты, полностью овладело помыслами Шлейсера, вытеснив другие устремления. Но как это сделать? С чего начать?..

Получив от Фила отказ пролить свет на сложившуюся явно с нездоровым оттенком ситуацию и утратив надежду самостоятельно разобраться в сложностях переплетения характеров и тайных помыслов пенетециантов, он все-таки решился еще на одну попытку.

На этот раз он поставил целью поговорить с Роном. Именно Рон, по его мнению, при достаточно умелом подходе, мог развеять или подкрепить подозрения, положить конец сомнениям, раскрыть тайну, если конечно она не являлась плодом фантазии Шлейсера. Рон в чем-то неуловимо отличался от остальных. Он был как бы менее циничен. В поведении эскулапа не отмечалось признаков нахальства, спеси или пренебрежения к чему-либо. Не выделялся он, в отличие от прочих, и склонностью к самовозвеличению или навязыванием значимости собственной величины. Рон был размерен, рассудителен и, что больше всего импонировало Шлейсеру, крайне сдержан в эмоциях.

Хозяйство, которым заведовал смотритель «субъект-инвентаря», относилось к разряду компактных полидиагностических систем. Медкабинет располагался за кухней в торце коридора. Там хранилась святая святых станции — дубликат картотеки медобследования колониантов за все годы. Работа регистрирующей аппаратуры была поставлена так, чтобы доставлять подопечным врача как можно меньше хлопот. Одни пробы анализировались автоматически, главным образом при совершении туалета. Другие отбирались обычным способом.

В просторном, исполненном в белых тонах кабинете Рона царили чистота и порядок.

Когда Шлейсер вошел, Рон возился с набором кювет, в которых смешивал какие-то разноокрашенные жидкости. При виде кампиора на его лице отразилась тень, которую пожалуй лишь условно можно было принять за подобие улыбки.

Рон за год сильно изменился. Он и раньше не отличался упитанностью. Сейчас же перед Шлейсером стоял высокий, тощий, почти изможденный человек. Мешки и темные разводы под глазами, придающие и без того некрасивому лицу зловещее выражение, свидетельствовали о неблагополучии с почками; хрящи носа были воспалены, скорей всего из-за нарушения респиратурного режима в легких, а складки вокруг рта выдавали горечь и разочарование. В отличие от остальных Рон либо пребывал в глубокой депрессии, или же снедаемый недугом угасал, терял жизненные силы. Наверное, после перенесенного диффамационного ^[78] удара, усиленного неоднократным отказом в прошении о помиловании, его любовь к людям еще больше пошатнулась. Но как бы там ни было, а Рон продолжал оставаться Роном. Правила декорума обязывали врача поддерживать как в интерьере кабинета, так и в образе своих действий подобающие должности налаженность, приличие и благопристойность.

Пожалуй как и у всех, у Рона тоже были странности. В обычной обстановке его поведение не отличалось от поведения других. Но в стенах своих владений он преображался. Прежде всего, его речь становилась до невозможности латинизированной. Он сыпал терминами так, что порой никто не мог понять вытекающих из его диагностики выводов. При этом даже в рамках удобопонятной речи мысли Рона большей частью выражались “эзоповским” языком. После всех этих недомолвок, иносказаний и намеков, тот кто бывал у него на приеме покидал кабинет с мыслью, что является неизлечимо больным, и если до сих пор остается в живых, то лишь благодаря исключительному стечению обстоятельств.

За годы странствий с командой “Ясона”, Шлейсер на примере Аины привык уважительно и с доверием относиться к заключению врачей. Но, всякий раз переступая порог каскаденианского медтерминариума, он тушевался, непроизвольно испытывая такое ощущение, будто отдает себя на заклание.

Так случилось и в этот раз, несмотря на то, что пришел он вовсе не по причине недомогания, а совсем по другому делу.

4

— У тебя свободный день? — бесцветным голосом проговорил Рон, который не привык видеть Шлейсера болтающимся без дела.

— В известном смысле… да… — Шлейсер не сразу нашелся с ответом, потому как с утра и мысли не держал об отдыхе.

— Что беспокоит? — привычно поинтересовался Рон после продолжительной паузы, в течение которой он сосредоточенно следил за скрытыми от посторонних глаз процессами в растворах.

— Я по другому вопросу, — отозвался Шлейсер. Осунувшееся лицо Рона энтузиазма не вызывало, и кампиор понял: разговорить врача будет не просто. — Скажи лучше, как ты?